Тайна желтых нарциссов (сборник)

— Вот и все, — сказала гостья и подняла взгляд на доктора. — Правда, это совершенная бессмыслица? И все же я просыпаюсь в мучительной тревоге с таким чувством, что я должна что-то сделать, но не могу.

Она помолчала, словно бы заглядывая в глубину своей души. Потом добавила:

— Можете вы мне объяснить, что это означает?

Доктор Циммертюр покачал головой:

— Если вы думаете, что сон можно истолковать вот так сразу, я должен вас разочаровать. Вы и представить себе не можете, сколько подробностей я должен знать, чтобы истолковать сон. А я совсем не уверен, что мне удастся их узнать.

— Почему?

— Потому что вы одна можете дать мне необходимые разъяснения. Но когда дойдет до дела, я не уверен, что вы захотите мне их дать.

— Вы в самом деле считаете меня такой скрытной? — спросила она, усмехнувшись. — Мне-то кажется, я должна была произвести на вас совсем другое впечатление! Спрашивайте, я готова отвечать! Но неужели и впрямь нужно знать так много подробностей, чтобы истолковать коротенький сон?

Доктор взял со стола брошюру.

— Это сочинение моего ученого немецкого коллеги по фамилии Ранк, — сказал доктор. — Он исследует два сна. Изложение этих двух снов занимает не более страницы, а истолкование их — семьдесят шесть.

Гостья широко раскрыла глаза:

— Это посложнее «Сонника»!

— Да, несколько сложнее. Но в каком-то смысле старый сонник был прав. Он понимал, что все сны должны толковаться символически — и в некоторых случаях правильно угадывал символ! Но теперь расскажите мне о своем детстве. Расскажите обо всем, начиная с самых ранних ваших воспоминаний, и говорите подряд все, что придет вам в голову, все, что всплывет в вашей памяти.

Она смотрела на доктора во все глаза.

— Какое это имеет отношение к моему сну?

— Наши сны, сударыня, бывают трех родов: чисто телесные сны, вызванные, скажем, голодом или жаждой, сны, зависящие от какого-то неисполненного желания, и сны, всплывающие из необъятного моря нашего подсознания. Причем доказано, что большая часть снов последнего рода восходит к впечатлениям нашего самого раннего детства. И нет никаких сомнений: ваш сон принадлежит именно к этой категории. Так что рассказывайте! Вернитесь, если можете, к тому времени, когда вам было три, четыре года, пять лет!

Она улыбнулась:

— Дорогой доктор, боюсь, я ничего не помню до того времени, когда мне исполнилось лет шесть-семь!

— Так бывает у большинства людей, — согласился он. — От рождения до шестого, седьмого года жизни их существование изгладилось у них из памяти. А вы задумывались когда-нибудь над тем, как это удивительно, необъяснимо, нелогично? Именно то время нашей жизни, когда наши чувства особенно свежи и память почти не загружена, именно то время предстает в книге нашей жизни рядом чистых страниц. Разве это не загадочно?

Взгляд серо-голубых глаз как магнитом был прикован к губам доктора. Доктор почувствовал приятное щекотание в груди.

— Вы правы! — воскликнула она. — Я никогда не думала об этом раньше — но это и в самом деле странно!

— В самом деле, странно, — подтвердил Циммертюр. — Но в последнее время нам удалось слегка приподнять завесу над этой загадкой. Так не угодно ли вам рассказать?

Она откликнулась на его призыв. Родилась она за границей. Ее отец был итальянец, уроженец Венеции, а мать мадьярка. Взгляд доктора скользнул по стройным линиям ее фигуры, и он мысленно кивнул головой. С самого раннего ее детства семья скиталась по разным странам. Вот почему она стала полиглоткой: она говорила на пяти языках и среди них на более тяжеловесном, чем красивом, — голландском. Из двоих родителей она помнила лишь отца, о матери ей только рассказывали. Воспоминания детства! Это было кишение каких-то невнятных, путаных впечатлений от чужих городов и курортов; она ни за что не могла ухватиться — все сливалось воедино. Но какое отношение это имело ко сну, к снам, которые ей стали сниться через двадцать лет?

— Все равно рассказывайте! Ухватите какую-нибудь ниточку, какой бы тонкой она ни была, и следуйте за ней! Дайте мне какой-нибудь факт, все равно какой, но факт!

Она повиновалась. Она закрыла глаза, видно было, что она старается изо всех сил. Наконец, пожав плечами, она взглянула на доктора.

— Ничего не выходит. Только какие-то общие впечатления, но ничего такого…

— Вы ездили вдвоем с отцом? — спросил доктор.

— Нет, конечно, у меня была гувернантка! Много разных гувернанток. Мой отец был слишком молод и хорош собой… да и слишком любил жизнь… чтобы целый день возиться со мной.

— Расскажите про ваших гувернанток. Какие они были — молодые, старые? Как они с вами обращались — ласково или строго?

— Первая гувернантка была итальянка, воспитательница в старом духе, добрая нянюшка. Но ей надоело таскаться по чужим странам, и она вернулась в Италию. Потом у меня, конечно, была швейцарка, потом француженка, потом англичанка. Как звали швейцарку, я помню, англичанку тоже, а вот француженку забыла.

Доктор выпрямился на стуле.

— Попытайтесь вспомнить что-нибудь о француженке.

Казалось, молодая женщина его не слышит. Она тоже выпрямилась на стуле и вглядывалась куда-то вдаль расширенными зрачками.

— Доктор! Я что-то вспомнила! Подумайте, я совсем про это забыла! Как странно!

— Что именно странно?

— Мой сон! Сон, о котором я вам рассказала! Он ведь мучил меня и раньше, когда я была маленькой!

Веки доктора, словно жалюзи, прикрыли его глаза. И глаза эти тоже вспыхнули.

— Рассказывайте! — глухим голосом приказал он. — Когда вам впервые приснился этот сон? Был ли это в самом деле тот же сон, что и теперь?

Она сидела не шевелясь. Она явно пыталась внутренним взором исследовать глубины своего прошлого — глубины, где нам смутно видится основа, из которой медленно произрастала наша личность, подобно тому как из бездн моря и времени к свету сегодняшнего дня поднимается коралловый риф. Вдруг словно что-то ее смутило, она сдвинула брови.

— Я ничего не помню, — резко сказала она.

Доктор улыбнулся.

— Знаете, как вы сейчас себя чувствуете? — спросил он. — Словно вы нырнули в темную воду и вдруг почувствовали, как липкая тварь, поднявшаяся из морских глубин, задела вас по лицу. Не правда ли?

Гостья посмотрела на доктора почти с испугом, а у него в груди снова приятно защекотало.

— Дорогая юная дама, — сказал он. — Моя профессия в том и состоит, чтобы извлекать на свет божий тварей из морских глубин. Давайте попробуем извлечь вашу! Ваш сон впервые приснился вам во времена гувернантки-француженки?

— Не знаю, — неохотно сказала она. — Может быть. Мы жили за границей, по-моему в немецком, нет, во французском городе — нет, все-таки в немецком. И в один прекрасный день покинули его впопыхах — это я помню, — и меня поместили в монастырскую школу, а потом прошло много лет, прежде чем я снова увидела отца. Но в этом промежутке сон снился мне снова и снова.

— А когда он стал вам сниться опять?

— Некоторое время тому назад.

Она говорила отрывистыми фразами. Доктор задал еще несколько вопросов о ее детстве, об обстоятельствах, предшествовавших первому появлению сна. Некоторые вопросы звучали прямо инквизиторски. Вдруг она умолкла и указала на одну из многих книг, лежавших на письменном столе доктора.

— Марко Поло! — небрежно заметила она. — Мой отец вечно что-то фантазировал в связи с этой книгой!

Доктор скорчил гримасу. Наставление было очевидным! До этой границы, но дальше ни шагу! Таковы уж эти избалованные дамочки, которые приходят к нему, чтобы он подверг анализу состояние их души! Но стоит прикоснуться к воистину чувствительной точке, они стонут так, словно дантист коснулся бормашиной зубного нерва. А потом уходят, недовольные тем, что врач не захотел заполнить провалы в их памяти собственными цветистыми фантазиями! Надо было бы стать шарлатаном и именно так и поступать. И все же от нее он ожидал другого…