Чужое оружие

— А оружия в доме не видели? — спросил Коваль, когда Федора в гневе умолкла. — Пистолет, например…

— Нет, — твердо ответила она. — Чего нет, того нет. Да и пистолеты зачем ему? Он и без них мог человека загубить!

— А кому продавал спирт? — спросил Криворучко. — Вы этих людей знаете?

— Всякие приходили. Вот и Ганка, та, что приводила Марию. Ей тоже спирт давал, а деньги себе забирал. Ганя одна душевной была, добрая, ласковая, только от нее одной и слышала слово хорошее. Когда вы бедняжку посадили в тюрьму, он сразу отрекся, как Иуда от Христа. Хлеб милосердный отнести запретил…

— Глупая ты, Федора, и милосердие твое глупое, — пробурчал Савченко, уже знавший, что Федора, несмотря на запрет, тайком ездила к Кульбачке. Но в его сердитом, презрительном бурчании Коваль с удивлением обнаружил и сочувственные нотки.

— А кроме Кульбачки кто еще спирт у вашего хозяина брал? — продолжал Криворучко.

— Имен их не знаю. — Федора упорно стояла, уцепившись в стул. — Грицько кривой, из портового магазина, приходил. И другие тоже.

— Вишь, какая ты, Федора! Тихая да темная… — обиженно заговорил Савченко. — Пригрел гадюку… Ладно! — стукнул он кулаком по столу. — Пустые все это разговоры. Заберите отсюда эту дуру, сам все расскажу.

Когда Федора выходила, Савченко бросил ей вслед:

— Пропадет, бестолочь, без меня. — И, обратившись к Ковалю, добавил: — Вы ее хоть в дом престарелых пристройте…

IV

Они говорили долго. Уже темнело, зажглись вечерние звезды, и в комнату вливался слабый, какой-то фиолетовый свет.

Электричества Коваль не включал. Трудно сказать, что именно подействовало на Кульбачку: растерялась от неопровержимых улик ее мошенничества, тщательно собранных капитаном Бреусом, или испугалась обвинений в убийстве, а может, просто смерть Петра Лагуты, разрушив все планы и надежды, окончательно выбила ее из колеи, но, так или иначе, она вдруг стала откровенной.

— Что моя жизнь, гражданин подполковник, — грустно произнесла Ганна. — Не было счастья смолоду, нет его и теперь. Но я не ропщу. Такая, знать, судьба моя… Сижу в вашей камере, времени хватает припомнить и переворошить всю мою горькую жизнь. И как замуж пошла за нелюба, и как жизнь с ним промаялась, и как Петра встретила и полюбила… Работа у меня была выгодная, деньги не переводились. Все складывала на будущую нашу с Петром жизнь. Не знаю, какая в нем сила таилась, откуда она бралась, может, и впрямь господь одарил, была у него своя вера, не такая, как в церкви и книжках. Только не могла я его не слушаться и волю его исполняла, как самого бога. Откуда мне знать, есть там где-то за тучами господь или нет, но когда с Петром молилась, камень с души скатывался, все грехи мне прощались, и светлой я становилась, словно голубка белая. А грехов у меня, чего таить, хватало: и спаивала, и обвешивала, и обсчитывала…

Коваль слушал, не перебивая, ничего не записывая. Он думал о том, как жажда наживы до сих пор отравляет людей. Сколько горя доставила та же Кульбачка своим односельчанам, причиной скольких семейных трагедий она была, соблазняя мужиков «бесплатной» с виду выпивкой… Сколько не поддающейся учету беды принесла людям эта вроде бы ласковая, терпеливая, приятная на вид, но такая страшная и циничная женщина… Вот говорит она, что не в жадности дело, что деньги копила во имя любви к Лагуте… Но какая же это любовь, если влечет за собой страдания других? Ее проклинали даже те, кто в похмелье низко кланялся, она рисковала постоянно — каждый день ее могли отдать под суд. И все равно шла за Лагутой как завороженная, ради денег готова была потерять свободу и все, что имела…

— И сейчас бы еще торговала, — продолжала Кульбачка, — если бы не комбайнерка эта, Верка Галушко. Ну прямо войной пошла. До сих пор не пойму, что ей надо было. Муж непьющий, за сынов-подростков тоже бояться нечего… Была бы депутатка еще, а то ведь простая баба. А такую кутерьму подняла, всех настроила против меня… Дальше сами знаете… Кукую вот теперь…

Воспользовавшись паузой, Коваль спросил:

— Откуда пошел слух о любовных связях Марии и Лагуты?

— О Петре чего говорить… Мужик он мужик и есть. Хотя и божьего духа. Я к нему только по вечерам бегала, да и то не часто, тайком. Еще года нет, как своего Сергея похоронила. А Мария всегда у него под рукой была, рядом. Молодая, лицом пригожая. Хоть и хроменькая, а мужикам приятная… И все-то у Петра на виду была, молиться бегала к нему, веру его приняла. Хотя свое, наверное, в уме держала. Видела, что не нищий — и дом, и в доме полно всего, и деньги есть. А денежки-то мои! Все в его дом я принесла. Не для нее, а для нас с Петром! Вот и довела Марусечка своего муженька до горькой. Он после войны, раненый, в Вербивке осел, немолодой, а она баба в соку… Дитя иметь хотела, а его все нет и нет. Мать, Степанида, уверила, что молитвами только и можно дело поправить. А молитвы, они вон чем кончились… — вздохнула Ганна. — Когда приметила я, что Мария к соседу зачастила, а Чепиков на мои «дубки» повадился, то сказала Петру: «Нечего ей к тебе шастать, Ивана на ревность наводить». А он в ответ: «Мария в молитвах радеет». — «Смотри, — говорю, — домолится до греха». А он свое: «Неисповедимы пути господни…» Думаю, Петро даже обрадовался, когда Чепиков запил. Испугалась я, что на любовь мою туча надвигается, что все труды и добро накопленное прахом пойдут. Ум помутился. Если так, говорю, и сама жить не буду и им не дам…

— Нашли пистолет, — предположил Коваль, — и пришли вечером к любовнику…

— Нет, нет! — спохватилась Кульбачка. — Что вы!.. Это так, ради красного словца… Не способна я на страшное дело!..

— Значит, Лагута обрадовался, когда узнал, что Чепиков запил? — Коваль решил сделать вид, что меняет направление беседы. — Он очень не любил своего соседа?

— Избегал его, хотя и пробовал приохотить на свою сторону. Когда Мария впала в молитвы, он стал говорить ей, чтобы она и мужа своего причастила к богу. Но Чепиков не поддался, и Петро очень сердился, из себя выходил, когда при нем по-хорошему скажешь о соседе. Ненавидел его и даже боялся. Думаю, желал, чтобы Иван спился насмерть и не мешал якшаться с его женой… А как все кончилось, сами видите… Может, это господь покарал Петра рукой Чепикова. Заслужил он, прости меня, боже… Мы с ним должны были сойтись и уехать отсюда, да он все откладывал. Ясное дело, что Мария тому причиной была…

Кульбачка умолкла. Коваль потянулся к новой пачке «Беломора».

— Почему Лагута боялся Чепикова? Может быть, тот угрожал разоблачить его как изменника?

Кульбачка не знала, что ответить.

— Петро не воевал. А был он дезертиром или нет, не моего ума дело. Хотя все возможно… — Ганка, видимо, решила, что теперь любовнику ничем ни помочь, ни навредить нельзя, а искренними ответами, глядишь, и в доверие подполковника войдет.

— А что знаете о его связях с оккупантами?

— Откуда мне знать… Я поселилась в Вербивке после войны.

— А его дальнейшие связи, последних лет?

— Он себе Иисуса придумал, не такого, как в церкви, а своего, и сам в него поверил. Говорил, что в него сошел господь… И Марию этим заворожил…

— Я спрашиваю о других связях, о тайных встречах с какими-нибудь приезжими людьми.

Ганна Кульбачка уже пожалела о своем решении быть откровенной.

— С какими это приезжими? — удивилась она, и Коваль подумал, что Лагута, наверное, и от любовницы многое скрывал.

— Он хотел уехать отсюда?

— Да.

— Почему?

— Я настаивала.

— Только поэтому?

Кульбачка лишь руками развела: мол, откуда ей знать.

— Значит, капитан Бреус был прав, когда сказал, что вы в доме Лагуты искали свои деньги?

— Какие они мои! — горько вздохнула Кульбачка. — Теперь все ваше…

— Скажите, у кого в Вербивке кроме Чепикова было оружие?

Ганка растерялась от такого неожиданного поворота допроса.

— Мальчишки в лесу оружием игрались. У нас тут после войны добра этого хватало. Но у взрослых не видела.