Похождения Нила Кручинина

Из отобранной семёрки с большой долей вероятия выпадал и Медянский, как человек слишком преклонного возраста и слабого здоровья. Было почти невероятно, чтобы он мог принимать участие в ограблении институтов, не говоря уже о самостоятельных взломах.

Кручинин собрал совещание, чтобы посоветоваться. Взвесили решительно все детали, до самых мелких. Круг имён, которые можно было разрабатывать, сузился до четырех: Паршина, Горина, Вершинина и Грабовского. Но данные разработки подтвердили, что Горин и Вершинин после похищения золота и платины исчезли бесследно. Паршин, как уже сказано, бежал из лагеря и бесследно исчез. Следовательно, почти пять лет — до года совершения трех налётов на институты, Паршин находился в безвестном отсутствии; имя Грабовского, виднейшего московского афериста, мошенника и вора, исчезло с горизонта Уголовного розыска с первых же дней Октября.

Таким образом, разработка, проведённая под руководством Кручинина, привела отдел к положению, которое можно было характеризовать словом, очень близким к слову «тупик».

Грачик с плохо скрываемым волнением следил за этой работой Кручинина. Он не обладал ещё ни опытом, ни достаточной выдержкой. Ему казалось, что все усилия затрачены напрасно и дело действительно зашло в тупик. Кажется он больше самого Кручинина переживал неприятность создавшегося положения и ясно представлял себе, что должен будет испытывать его старший друг, когда все же, вопреки всем стараниям и надеждам, на папке дела о «медвежатнике» придётся написать «не раскрыто» и положить её в левую тумбу кручининского стола. Со свойственным ему темпераментом южанина, Грачик почти ненавидел эту «левую тумбу». Иногда ему казалось, что, сумей он в неё забраться, он непременно распутал бы всё, что там застряло. Но тумба всегда была закрыта на ключ. Кручинин его туда не пускал. А когда ему доводилось поймать устремлённый на неё взгляд Грачика, с усмешкой говаривал:

— «Не спеши, коза, в лес — все волки твои будут».

На совещании отдела, собранном по делу «медвежат-ника», Фадеич беспомощно развёл руками и поднял худые сутулые плечи; можно было подумать, что он даже слов не находит, чтобы охарактеризовать положение.

— Что же будем делать? — тихонько спросил его Грачик. Но в ответ старик снова только пожал плечами.

Кручинин медленно, в раздумье, собрал разложенные на столе четыре карточки, аккуратно собрал их в одну стопку и прижал их рукой.

Несколько мгновений он глядел на собственную руку, словно надеялся увидеть под нею неожиданную разгадку тайны, затерявшейся где-то вместе с судьбами четырех преступников. Но когда он поднял взгляд на притихших сотрудников, в его глазах нельзя было прочесть не только безнадёжности или отчаяния, но даже самой лёгкой тени сомнения. В голубых глазах поблескивали искорки, казалось, беспричинной и даже неуместной сейчас веселости. При виде этой веселости седые брови Фадеича недовольно сошлись над мясистым красным носом. Старик не был педантом, но он не ожидал такого легкомыслия от начальника, хоть и мягкого на вид, но всегда собранного и «крепкого» работника. Старик недовольно хмыкнул и, чтобы скрыть недовольство, принялся за скручивание своей цыгарки. Самокрутка частенько выручала его из затруднений во время противных его характеру и манере работать совещаний у начальства.

— Кто-то из вас произнёс, кажется, слово «тупик»? — негромко сказал Кручинин и обвёл сотрудников взглядом. Но те только переглянулись между собой. Никто не ответил. — Значит, мне это показалось. — Кручинин рассмеялся. — Тем лучше. Выходит… это слово пришло на ум мне одному?

Взгляды сотрудников выразили удивление.

— Иногда в журналах, в отделе «Час досуга», печатаются эдакие замысловатые картинки под названием «Лабиринт», — продолжал Кручинин. — Читателям, которым некуда девать время, предлагается войти в лабиринт и попробовать из него выбраться. Большинство приходит в тупик. Потеряв терпение, игру бросают. Редко кто находит выход… Так не попробовать ли и нам сыграть?

Кручинин взял в руку четыре карточки, развернул их веером, как игральные карты.

— Картишки, признаться, дрянь, — брезгливо проговорил он.

— А играть надо! — вырвалось у Грачика, но тут же он смущённо осёкся. Он был самым молодым и неопытным, и ему полагалось помалкивать.

— Кабы знать, что у тех на руках, — не в тон этой шутливости, серьёзно проворчал Фадеич. — Но знать сие нам не дано…

Да, знать это не было дано никому из присутствующих. Никто из них не мог проникнуть взором в далёкое прошлое, где начинался путь преступлений каждого из четырех, чьи имена значились на этих карточках, которые держал Кручинин. Только одного из них этот путь привёл в стены советских институтов. Кто же он?

Когда вечером Кручинин и Грачик сидели за стаканом чаю, весь вид молодого человека говорил о том, что он ждёт, когда Кручинин заговорит о деле. Но тот делал вид, будто вовсе забыл о нем, и его больше всего интересует новое издание «Истории искусств», в просмотром которого он был погружён.

— Я думаю, — проговорил он задумчиво, — что когда- нибудь, когда не будет больше в нашей стране ни «медвежат-ников», ни «домушников», ни иных всяких подлецов и мы с вами больше не будем нужны на этом тёмном фронте, нам скажут: «А ну-ка, братцы, займитесь теперь настоящим делом — расследуйте-ка: каким же это образом наш народ оказался изолированным от такого искусства, как французское? Кто тот умник из академиков-разакадемиков, кто запер в подвал Ренуара и Ван-Гога, Матисса и Манэ? Кто те подлецы, что распродавали сокровища наших галерей?» Вот, дорогой мой, это будет работа!.. На ней мы отведём душу.

Он захлопнул том и встал из-за стола. Грачик смотрел на него умоляюще.

— Что вы? — обеспокоился Кручинин.

— А как же с медвежатником? — тихо выговорил Грачик.

Кручинин нахмурился:

— Вы хотите знать, кто он?

Грачик молча кивнул головой.

— Если вы ещё когда-нибудь зададите мне такой вопрос в начале дела, — строго сказал Кручинин, — наши пути пойдут врозь.

Грачик опустил глаза и смутился: зачем он задал вопрос, на который никто не может ответить, никто… Даже Нил Платонович!.. Глупо, очень глупо!..

Глава вторая

1. КУРЬЕРСКИЙ ПЕТЕРБУРГ — МОСКВА

— Ну, Колюшка, мне пора, — сказал Федор Иванович, защёлкнул крышку золотых часов и опустил их в жилетный карман.

Слова Федора Ивановича были обращены к сидящему рядом с ним на диване сыну — гимназисту лет пятнадцати, влюблённо-восторженными глазами глядящему на отца.

Федор Иванович поднялся и истово перекрестил сына. Мальчик взял в обе свои маленькие руки пухлую, коротко-палую руку отца и звонко поцеловал её.

— За хозяина остаёшься, — и Федор Иванович неторопливо, как он делал всё, обвёл рукою вокруг себя, как бы же-лая обратить внимание сына на всё, над чем ему предстояло хозяйствовать на время отъезда отца в Москву.

Через несколько минут извозчик вёз Федора Ивановича Вершинина с Восьмой линии Васильевского острова на Николаевский вокзал. В ногах извозчика лежал небольшой чемодан жёлтой кожи, сам же Федор Иванович, откинувшись на спинку сиденья и поставив между ногами трость с большой рукоятью из слоновой кости, поглядывал на панели. Взгляд его особенно внимательно останавливался на женских фигурах.

При этом, широкое, по-модному бритое лицо Федора Ивановича сохраняло самое серьёзное выражение. Никто не угадал бы игривых мыслей этого сорокалетнего мужчины в шубе с воротником и отворотами из великолепного барашка. На голове Федора Ивановича красовался новенький котелок, поддерживавший солидность всей его фигуры.

Справа Нева дышала ещё холодом невскрывшегося льда, а копыта лошади уже месили весеннюю хлябь грязного снега. Федор Иванович подставил лицо дувшему с реки колючему ветру. Он ничего не имел против этого пронзительного питерского ветра. Вообще, он любил в этом городе все. Москва?… Нет, Москвы он не любил и ездил в неё только по необходимости. Там было поле его деятельности. Там дни были наполнены только суетой и страхом. В Москве им неотступно владела боязнь сорваться, сделать ложный шаг. Тогда полетит в тартарары всё, что есть у него здесь, в Питере, и там, в недавно купленной тверской усадьбе «Скворешники». Эта усадьба была венцом его мечтаний. Но пока ещё даже в этом новом для него гнезде Федор Иванович не чувствовал покоя. Даже там он постоянно находился во власти страха и неверия в реальность происходящего. Он твёрдо решил, что для того мира, в котором он вращался в Москве, «Скворешники» будут такой же тайной, какою был сын Колюшка.