Дикие лошади

Была скорость, и было молчание. Со стороны не было слышно ни подбадривающих криков, ни проклятий. Только стук копыт и треск от cоприкосновения с темными прутьями препятствий. Только твердая решимость и восторг.

Боже мой, думал я, чувствуя радость преодоления, почему я когда-то бросил это? Но я знал ответ. В девятнадцать лет я был слишком высок и тяжел, а голодать, чтобы обрести профессиональный вес, не мог – сразу чувствовал себя больным.

Спустя полмили и два препятствия я ощутил первую судорогу в мышцах и вспомнил, что Синий и Красный несколько месяцев были в числе лучших жокеев. Скорость, которую они взяли, отнимала все мои силы. Мы обогнули дальний поворот и устремились ноздря в ноздрю по длинной стороне круга, прежде чем я всерьез заподозрил, что я идиот или, по крайней мере, определенно безрассуден, иначе не решился бы на такой аттракцион. Следующие четыре близко размещенных препятствия я преодолел, главным образом сосредоточившись на том, чтобы отчаянным усилием перенести свой вес как можно дальше вперед.

С аэродинамической точки зрения перенос центра тяжести как можно ближе к шее лошади был выгоден, но это же ставило жокея в наиболее опасное положение – он мог слететь, когда его лошадь брала препятствие. Альтернативным выходом было замедлить бег перед прыжком, ослабить поводья, а потом, быть может, вскинуть руки вверх и назад, восстанавливая равновесие перед приземлением. Таким образом вскинутая рука – жест, именуемый «такси, стой!», был отличительным признаком жокеев-любителей. Один раз я ничего не мог с этим поделать, но пять или шесть таких жестов заставили бы жокеев относиться ко мне с насмешливой жалостью, а это было совсем не то, чего я добивался. Я решил брать препятствия Хантингдонского ипподрома, перенося вес вперед, пусть даже это убьет меня.

Что вполне могло случиться.

С этой мыслью, напряженными мускулами и горящими легкими я достиг последнего поворота: еще два препятствия, прямая, а там уж и финишная черта.

Будучи опытными жокеями, Синий и Красный ждали этого последнего поворота, прежде чем вложить все силы в последний рывок. Я ускорился вместе с ними, решительно не желая постыдно тащиться в хвосте, и мой конь понял меня, как это часто бывает со скаковыми лошадьми, и приложил все остатки сил, чтобы выйти вперед.

Не знаю, как остальные, но последние два препятствия я преодолел так, словно пытался выиграть Гранд-Националь, но даже это мне не помогло. Мы финишировали в таком порядке: Красный, Зеленый, Синий; на финишной черте первый опережал второго на полкорпуса, как и второй третьего.

Мы замедлили бег и рысью выехали в ворота. Я чувствовал, что вот-вот свалюсь от изнеможения. Дышал я глубоко, через нос; в свое время я многим актерам говорил, что самое явное проявление усталости – это хватать воздух ртом.

Синий и Красный ехали впереди меня; мы вновь присоединились к остальным жокеям. Никто ничего не сказал. Мы спешились и отдали поводья грумам. Я чувствовал, как дрожат мои пальцы, когда расстегивал шлем; я надеялся, что жокеи не видят этого. Я снял шлем, вернул его тому, у кого одалживал, и большим пальцем руки смахнул пот со лба. По-прежнему слышалось только приглушенное бормотание голосов. Я расстегнул полосатую рубаху, буквально заставив руки повиноваться, и долго трудился, развязывая шарф. От тяжелого дыхания болела диафрагма. Я протянул рубаху и шарф их хозяину и взял свои вещи у кого-то, кто поднял их с травы. Надеть их у меня не было сил, и я просто перебросил их через руку.

Мне не нравилось, что все, включая меня, испытывают в основном смущение, и я сделал все, чтобы разрядить обстановку.

– О'кей! – сказал я. – Значит, завтра вы будете участвовать в скачках?

– Да, – ответил Синий, и остальные закивали.

– Чудесно. До завтра.

Я улыбнулся совершенно искренне, хотя и вполнакала, и повернулся, чтобы пойти туда, где Монкрифф, черт бы его побрал, пытался притвориться, что все это время у него на плече не было видеокамеры.

Меня кто-то окликнул:

– Мистер Лайон!

Я помедлил и обернулся. Вот как – мистер Лайон! Сюрприз.

Жокей в бело-зеленой рубашке сказал:

– Вы отстояли свою правоту.

Я ответил улыбкой и взмахом руки, а потом побрел по траве к Монкриффу.

– Дерьмо! – заключил он.

– Только не дерьмо. Завтра мы можем получить великолепный заезд. Они не позволят себе сделать дело хуже, чем страдающий одышкой любитель.

– Надень рубашку, а то умрешь от холода.

Но не от сломанной шеи, думал я, чувствуя тепло, усталость и неистовую радость.

Эд отдал мне мобильный телефон, сказав, что О'Хара звонил мне, пока он, Эд, объезжал ипподром, и хотел узнать, где я нахожусь.

– И что ты сказал ему? – спросил я.

– Сказал, что вы ездите верхом. Он хотел, чтобы вы перезвонили ему.

– Ладно.

Я направился к своему автомобилю и по пути набрал номер О'Хары. Судя по всему, он был вместе с Говардом, который теперь так и пыхал энтузиазмом по поводу идеи ведовства и хотел сделать на ней особое ударение. Сцены одна за другой текли с его пера.

– Гм, – сказал я, – только попридержи его. Ведьмы не вешают сами себя, и нам по-прежнему нужен определенный убийца.

– У тебя есть обыкновение, – сухо отозвался О'Хара, – держать палец на кнопке. – Он сделал короткую паузу. – Говард сказал мне, где живет Элисон Висборо.

– Ты заключил с ним сделку? Торговались?

– Возможно, – холодно сказал О'Хара, – нам не стоит отнимать у него последний цент.

Я улыбнулся.

– Как бы то ни было, не съездить ли тебе повидаться с ней? Это где-то в Лейчестершире, – продолжал О'Хара.

– Когда? Завтра у нас весь день съемки.

– Сейчас. Говард позвонил ей. Она тебя ждет.

– Сейчас? Не может ли это сделать кто-нибудь другой?

Я был на ногах с четырех часов утра, а сейчас уже пять сорок пополудни. Мне хотелось принять душ, и я чувствовал себя, мягко говоря, разбитым. Лейчестершир – это много миль совсем в другом направлении.

О'Хара сказал:

– Я думал, тебе будет интересно встретиться с ней и с ее матерью, которая живет вместе с нею.

– Одри?

– Героиня Сильвы по фильму, – подтвердил О'Хара.