Люди долга и отваги. Книга вторая

— Видал карася? — не без удовольствия сказал мне Панченко. — А вот и его орудия производства, ты только погляди, сколько! — И он кивнул на кошелку, сплетенную из ивовых прутьев, которую следом за ним нес мальчик в форме ученика ремесленного училища.

Кошелка была доверху наполнена продолговатыми, похожими на толстые стеариновые свечи, сигнальными ракетами.

— Его в контору жакта отведем что ли, товарищ моряк? — спросили у Панченко.

— Да нет, давайте его лучше на улицу, — сказал я. — Там для него уже компания подходящая подобралась!

Пока мы шли к разбитой машине, Панченко рассказывал:

— Я, брат, крышу засек, откуда ракета взлетела, взобрался по лестнице, тихонько через слуховое окно вылез и лег. Вдруг точно кашлянул кто-то за трубой. Я — туда. Только высунулся — гляжу: этот тип сидит в тени, на корточках, ракетницу заряжает. Подполз к нему еще ближе, притаился. Пустил он ракету, а я его штыком сразу в то место, откуда ноги растут, пырнул. «Ты что, — шепчу ему, — гадина, затеял?» А он, видно, перепугался насмерть и тоже мне шепотом: «Что, что»! Я дежурю здесь!» А сам пятится в сторону, подлец этакий! Я тут и закричал: «Держи!» А он как рванет будто молодой. Пришлось ему в ноги пулю пустить, сразу прилег.

— А мы в жакте все никак понять не могли, откуда у него прыть такая, — кивая на ракетчика, сказал один из конвоиров, средних лет человек, в шляпе. — Как дежурных на крышу назначать, он первый просится: «Давайте меня туда, на верхотуру, я один со всеми зажигалками управлюсь». Ну, иной раз, когда людей не хватало, его одного на крышу посылали, думали: герой у нас дворник, даром что за пятьдесят ему, не боится бомб фашистских. А он, оказывается, сам их приманивал!

Милиционер, пока я отлучался, уже вытащил из разбитой машины на панель шофера и пассажира. Они лежали повернутые окровавленными лицами к луне. Один из них стонал. Возле раненых милиционер поставил ящик с ракетами — такими же, какие были в плетеной кошелке у старика.

— А это что за птица? — спросил Новожилов, вглядываясь в старика, и вдруг, узнав его, сказал участливо: — Да где это тебя покалечило так, Харитонов? Никак бомба?

— Эта птица, товарищ постовой, называется ракетчик, — ответил Панченко, — а яички ее особого сорта, вот они! — и ткнул прикладом в кошелку.

— Да ведь это дворник дома сорок шесть Харитонов!.. — протянул слегка огорошенный милиционер, разглядывая ракеты. — Неужели он…

Милиционер подскочил к старику и, схватив его за шиворот кацавейки, закричал:

— Ах ты, шкура продажная! Да за что же я тебя хвалил всем: дворник, мол, Харитонов у меня образцовый — улица всегда возле его дома чисто выметена и во дворе опрятно! А ты вот, значит, кто на самом-то деле! — И милиционер в сердцах замахнулся, но Панченко остановил его.

— Погоди, друг, — сказал он. — На кой ляд по мелочам размениваться? Уж пускай этот гусь ответит за все сразу.

Следователь военного трибунала, у которого мы с Панченко побывали вскоре, рассказал нам подробно обо всей этой компании, задержанной нами около военного госпиталя. Оказывается, дворник дома номер сорок шесть был агент немецкой разведки и вовсе не Харитонов: настоящая его фамилия до революции была Хаммершмидт, имя — Карл. Имел этот Хаммершмидт в старом Питере собственный дом такого примерно калибра, как и отдельный дом, в котором он служил дворником и с крыши которого пускал ракеты. А мостовую, действительно, он подметал хорошо, со свойственной ему аккуратностью, и прослужил он в дворниках ни больше ни меньше как двенадцать лет.

Но одно, как говорится, другому не мешает. Дворник Харитонов и фабрикант Карл Хаммершмидт отлично уживались в одном человеке.

Остальные двое оказались людьми залетными. Это были молодые шпионы-парашютисты, окончившие шестимесячную школу диверсантов в Магдебурге. Их сбросили около Сестрорецка. Пешком они дошли до Ленинграда и тут заметили на шоссе светленькую эмку. Шофер менял колесо. Они дали ему завернуть все гайки и потом, когда шофер привстал и закурил, ударили его по голове рукояткой пистолета. Уже лежащего, они добили его, забрали все документы, права и сбросили труп с насыпи.

Так вот машина 2-й ленинградской стройконторы несколько дней и находилась в руках у заклятых врагов наших. Один из них умер сразу, другой был ранен легко, и разговорить его не составляло следователю особого труда.

Мне осколок ветрового стекла рассек лоб. Годы прошли с тех пор. Появилась у нас новая, любимая народом, военная специальность — ракетчики, и зловещее в дни войны, это слово приобрело совершенно иной смысл. Но все равно теперь я меченый навсегда: как гляну в зеркало и увижу шрам — невольно вспоминаю, как мы с Панченко в первые месяцы войны ловили вражеских ракетчиков — производили вместе с нашими побратимами из милиции глубокое траление на суше, на улицах родного Ленинграда.

Владимир Дичев

В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ

Петергоф сиял. Июньское солнце щедро заливало аллеи парков. Золотились кудрявые кроны деревьев, мириады разноцветных искр вспыхивали и переливались в хрустальных брызгах взметнувшихся в безоблачную лазурь мощных струй: стройные ряды великолепных фонтанов окаймляли центральную фигуру композиции — могучий Самсон раздирал пасть льва.

— Какая сила и красота, — шепнул жене Сергей Гордеевич. — Сколько ни любуюсь, каждый раз впечатление просто ошеломляющее.

— Да, Петергоф неповторим, — отозвалась Елена Никифоровна. — А сегодня здесь как-то особенно хорошо — и празднично, и спокойно.

Повинуясь неторопливому течению потока гуляющих, Голубевы свернули в одну из боковых аллей. И почти сразу же их внимание привлекла группа людей. Они столпились вокруг пожилого человека в тюбетейке и рубашке с закатанными выше локтей рукавами. Суматошно жестикулируя, выкрикивал он бессвязные вроде бы отрывки фраз:

— Каков подлец, а? На кого замахнулся? На Россию замахнулся! Вот сукин сын, гадина коричневая!

— Что случилось? Кого это он ругает? — Елена Никифоровна тронула за плечо русоволосую девушку в белом платьице. Та повернулась к Голубевым: в глазах — испуг и недоумение, пухлые губы вздрагивают, как от беззвучного плача:

— Война… ох… война… Гитлер на нас напал. Сегодня в четыре часа утра фашисты бомбили Киев.

И сразу все померкло вокруг. Будто солнце затмилось этим единственным, но таким всеобъемлющим, всепоглощающим словом: война!

— Леля, немедленно в город!

Через два часа заместитель начальника Ленинградского пожарного техникума подполковник Голубев входил в свой кабинет на Московском проспекте. А еще через несколько минут начальник техникума полковой комиссар Михаил Петрович Блейхман зачитал собранным по тревоге слушателям и преподавателям приказ военного времени: немедленно приступить к сооружению укрытий от бомбовых ударов врага.

Под развесистыми деревьями старого парка, примыкавшего к зданию техникума, закипела работа. Пошли в ход кирки и лопаты. Будущие специалисты пожарного дела вгрызались в землю так неистово, будто от их усилий уже сегодня, сейчас зависела безопасность жителей окрестных домов — женщин, стариков, детей. Когда к вечеру наметились контуры разветвленной сети глубоких щелей, Сергея Гордеевича подозвал начальник техникума:

— Подполковник Голубев, меня вызывают в городской комитет партии, так что остаетесь за старшего.

Едва Сергей Гордеевич вернулся к работавшим и взялся за лопату, подошел к нему слушатель старшего курса Щеголев:

— Разрешите, товарищ подполковник? Хочу подать рапорт, чтобы на передовую меня направили. Там сейчас мое место. Комсомолец я — это раз, — загнул палец Щеголев. — К тому же ворошиловский стрелок — это два, — он загнул второй палец. — В-третьих, нормы ГТО все сдал, только вот значок еще не получил. В-четвертых, батя мой в Москве наверняка сейчас заявление в военкомат подал, он ведь в гражданскую вместе с самим Фрунзе воевал. А в-пятых… в общем, вот… — И он для вящей убедительности потряс большим кулаком.