Подвиг 1972 № 06

Я разглядывал ребят, а они меня. Совсем маленькие были в рубашках, но без штанов, ковыряли в носу или с аппетитом жевали какую–то траву. Но среди маленьких были ребята и постарше, с меня. Эти глядели на меня пытливо, даже задиристо, и, судя по их взглядам, им мешала только Васькина фигура. Так мы стояли, глядя друг на друга, я и эти ребята, а Васька будто не замечал их. Сняв рубаху и штаны, он остался в белых кальсонах, развязал повязки, закатал подштанники повыше и удивленно взглянул на меня.

— Кольча? — удивился он. — Дак ты чо?

Я медленно, смущаясь пристальных взглядов зрителей, среди которых были и девчонки, разделся до трусов и спустился в воду. Речка была прозрачная и светлая, она тихо журчала, песчаное дно просвечивалось солнцем, так что виднелся каждый камушек. Васька стоял посреди речки, ожидающе глядя на меня, я уже побрел к нему, как вдруг девчоночий голос сказал сверху:

— Вась, а кто это?

Я поднял голову. Прямо над нами, на берегу, стояла маленькая девчонка, класса так из первого. Рыжие веснушки на ее лице так и налезали друг на дружку, словно им не хватало места. Выцветшее платьишко ее топорщилось, я скользнул по девчонке равнодушным взглядом и вдруг почувствовал, как заливаюсь пунцовой краской. Девчонка стояла на берегу, прямо над нами, и я отвернулся, похолодев, — там, под платьем, у нее ничего не было.

— Гость мой, — отвечал Васька пигалице, поглядывая на нее и ничего не замечая.

— А как звать его?

— Николай! — терпеливо отвечал Васька.

— А он откель, городской, что ли?

— Аха, — кивал Васька.

— Городско–ой! — протянула девчонка, глядя на меня, как на вымершего мамонта, и не собиралась уходить. А я все краснел и краснел. Васька наконец взглянул на меня и, ничего не поняв, сдвинул вопросительно брови.

— Вась! — сказал я. — Ну–ка прогони ее.

Васька ничего не понял, похлопал выцветшими ресницами, поглядел на девчонку, потом на меня, потом снова на девчонку и наконец сообразил.

Он схватился за живот и начал как–то по–дурацки хрюкать. Это хрюканье перешло в дикий хохот. Васька шатался в воде, будто пьяный, хохотал и кричал девчонке:

— Маруська! Ой! Маруська! Отойди! Отойди!

Маруська догадалась, быстро присела, накрыв коленки платьем, глаза ее испуганно хлопали. Потом она вскочила и побежала. Голые Маруськины пятки так и мелькали в зеленой траве.

Мне стало жалко маленькую девчонку, а Васька орал ей вслед:

— Маруська! В другой раз знакомиться в штанах приходи! — и снова хохотал, просто закатывался.

— Хватит тебе! — сказал я недовольно. — Сам–то хорош! — В закатанных кальсонах Васька и правда был не больно–то привлекателен. Тем более что подштанники были ему велики и сползали.

Улыбка сразу сбежала с его лица.

— Ну, ну, — проворчал он недовольно, — ишь какой выискался, в трусах. У нас тут все так ходят. И бабы, и мужики.

— Ври больше, — отмахнулся я, и Васька почему–то — смутился, спорить не стал. Он внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил. Мы принялись рыбачить.

В общем, это оказалось нехитрое дело. Мы подходили к какой–нибудь кочке на дне речушки, которая обросла длинной беленой бородой, шевелящейся от движения воды, осторожно ставили перед ней корзину, шуровали ногами в водорослях, а потом быстро выдергивали нашу снасть. На дне корзины билось несколько рыбешек с черными спинками.

Когда мы сделали первый заход, я взял одну рыбку в руки. Она разевала пасть, возле которой были два уса.

— Усач называется, — объяснил Васька, выкидывая рыбок на берег. Ребятишки подхватывали их и насаживали под жабры на тонкую ивовую ветку. — Его просто прямо так, с потрохами жарить можно. Да если еще яишней залить — пальчики оближешь.

Солнце, отражаясь в воде, слепило глаза, увлекшись, мы бегали по речушке, пока не стало смеркаться.

— Молодцы, — улыбнулась тетя Нюра, приподняв нашу рыбу, — да тут на две жарехи хватит.

Выставив на стол еду, тетя Нюра стала торопливо причесываться, поглядывая на себя в зеркало.

— Куда ты, мам? — спросил Васька.

— Аль забыл? — удивилась тетя Нюра. — А еще в кон–горе служишь… Да третьеводни назначено на нынешний вечер собрание.

— Вот еловая башка! — стукнул себя по лбу Васька. — Вылетело!

Мы часто застучали ложками.

Небо на улице густо посинело, солнце ушло за лес, и в летних сумерках было трудно разглядеть лица колхозников.

Народ сидел на лавках, расставленных поперек улицы; на обочине вместо стола, покрытого кумачовой скатертью, как бывает на собраниях, стоял стул с графином, но без стакана. За стулом лежали бревна — на них располагался президиум.

Мы с Васькой подошли к лавкам, поискали свободные места сзади — там было все уже занято — и уселись в первый ряд. Нас заметили.

— Гляди–ко, — сказал чей–то женский голос, — мужиков–то прибыло, — и все весело засмеялись.

В президиуме на бревнышках сидели три дядьки. Одного я узнал сразу. Это был Васькин главбух Макарыч, второй ничем не привлек моего внимания, третий был без руки, в гимнастерке, рукав которой торчал из–под ремня.

— Председатель, — кивнул на него Васька и добавил уважительно: — Терентий Иваныч.

«Вот он какой, оказывается, — с интересом разглядывал я председателя. — А я думал, толстый и с красным носом. Ведь он его зимой отморозил».

На гимнастерке у председателя поблескивали ордена. Он тихо переговаривался с соседями — Макарычем и вторым, — поглядывал на лавки, заполнявшиеся народом. Я обернулся и даже привстал, чтобы проверить себя. На лавках сидели одни женщины да еще несколько стариков. Один дед сидел сразу за мной. Был он обут в валенки, хотя стояло лето, держался за суковатую палку, и голова у него тряслась. На рубахе у деда висели две медали — я их узнал, такие же были у мамы: «За трудовое отличие» и «За победу над Германией». Рубашку дед по–старинному подпоясал тесемкой. «Ишь, — подумал я, — как на парад собрался. Нарядный. И медали надел».

В полумраке с бревен поднялся однорукий председатель и подошел к стулу с графином.

— Товарищи женщины, — сказал он, задумался, словно что–то забыл, и добавил: — И старики! — Председатель поддернул пустой рукав поглубже за ремень. — Вот какое наше дело! — Он вздохнул и оглянулся на бревна.

— А дело наше, скажу прямо, — решительно проговорил председатель, — хреновое. Как в обороне. Сидим, окопались, к сил не осталось. Наступать не с чем. Эмтээсовский комбайн опять сломался, а эти аньжанеры, которые только что с танка слезли, к стыду своему, справиться с ним не могут.

На лавках засмеялись, а Васька толкнул меня локтем.

— Руку–то, — шепнул он, кивая на председателя, — под Сталинградом похоронил.

Я вспомнил желтые, словно масляные, листочки с картинкой, где седая женщина показывала на слова — «Родина–мать зовет». Эти листочки, исписанные химическим карандашом, присылал нам отец — сначала из–под Москвы, а потом, после госпиталя, из–под Сталинграда. «Вот как повезло нам, — подумал я, — у этого председателя руку под Сталинградом оторвало, а под Москвой у Васьки отец погиб. Мой же отец воевал и там и там, а остался жив и невредим, только ранило его. А могло бы… могло…»

Я повернулся к Ваське, шепнул ему, что подумал.

— Счастливый ты, — ответил Васька и вздохнул.

— Видите, товарищи, — продолжал негромко Терентий Иванович, — война кончилась, а я вам пока ничего хорошего сказать не могу, кроме одного; опять на вас вся надежда. В будущий год или нынче в осень, — он обернулся на главбуха, — может, купим свой трактор, заховаем от района — пусть штаны с меня снимают.

Дед за моей спиной крикнул с натугой: «Правильно!» — и все засмеялись, потому что непонятно дед выразился — что правильно: или трактор заховать, или штаны с председателя снять. Терентий Иванович тряхнул головой, поднял руку.

— Но это еще в будущем году, — сказал он. — До него дожить надо. Пока же вся сила в вас, в ваших руках и в ваших мозолях, и надеяться нам не на кого.

Терентий Иванович взял одной рукой графин, попил прямо из горлышка. В рядах вздохнули.