Смерть мелким шрифтом

— Выяснила, — проговорила наконец старуха. Опираясь на палку, она вернулась к столу. — Это было двенадцатого июня.

— Во как! — немного озадаченно сказал Ивакин. Двенадцатое июня было ничем не примечательным днем, но на следующий день, тринадцатого, Марина поругалась с Лапчинской в коридоре возле бухгалтерии.

— Долго она здесь была? — спросил Ивакин.

— Нет. Я видела, как она зашла в дом, это было днем… — старуха задумалась. — А вечером окна не горели. Я поняла, что она уже уехала.

— Так.

— Потом она приехала еще раз. Буквально дня через два, — проговорила старуха.

— А поточнее?

— Поточнее не получится. Мои дни похожи один на другой. Помню только, что удивилась: чего это она зачастила?

— И снова быстро уехала?

— Нет. Она ночевала здесь. На этот раз, наоборот, я не заметила, как она приехала: только вечером, по горящим окнам, определила, что в доме кто-то есть. Даже испугалась немного и позвонила. Трубку взяла Марина, и я успокоилась. Подумала: чем черт не шутит, может, начнет ездить сюда. Летом в поселке хорошо… А утром я видела, как она уходила… Нет, она не любила поселок, — сказала старуха самой себе. — Ее отец умер в этом доме. Они боялись, что он застрелится, когда начались неприятности, связанные с аварией… Вы понимаете, наверное, о чем я?

Ивакин кивнул: он знал, в каком министерстве работал Маринин отец.

— Я их страхи понимаю — самоубийство заразно. Вначале мой генерал, потом архитектор. Человек, у которого проблемы, начинает думать: а что, это выход!.. Может быть, он и застрелился бы, — предположила старуха. — Гордый был! Но не успел, сам умер. Хорошая смерть. — В голосе ее послышалась зависть.

— Вы ей звонили… То есть вы знаете ее телефон?

— Естественно. У меня и ключ от ее дома есть. Как раз для Миши.

— Если он приезжал, он открывал дом этим ключом?

— Да. Ключом, который хранится у меня… — Старуха посмотрела на Ивакина своим фирменным взглядом исподлобья. — Ну, спрашивайте свое главное, — ехидно произнесла она.

Ивакин задумчиво смотрел на нее. Вопрос, который он собирался задать, уже не очень был ему интересен. Владимир Александрович снова почувствовал усталость от этого дела.

— Я без вопроса отвечу! — сказала старуха.

Собственная проницательность, видимо, продолжала доставлять ей удовольствие. «А говоришь: не любишь жизнь», — грустно подумал Ивакин.

— Миша приезжал сюда, брал этот ключ. — Старуха наклонилась к чашке и брезгливо отпрянула: чай остыл. — Это было недели через две после второго приезда Марины. Он приехал довольно рано, еще до перерыва в электричках. Когда брал ключ, сказал, что Марина попросила его кое-что сделать. Вроде, забрать что-то. Я пригласила его на чай, но он ответил, что торопится. На самолет опаздывает.

— И что было дальше?

— Дальше… А что дальше! Он вернулся, это было около двух, и отдал ключ.

В абсолютной тишине поселка послышался шум машины, в окне кухни, выходившем на улицу, заплясали огни фар.

— Ваш сын приехал… — старуха безучастно смотрела в окно. — Когда Миша возвращал ключ, я обратила внимание, что его ботинки в глине.

Машина остановилась за штакетником. Ивакин увидел, как сын вышел и стал топтаться, оглядываясь. Старуха подошла к кухонному окну, открыла его и крикнула: «Эй! Ваш отец здесь!» Сын удивленно смотрел в их сторону.

— Ботинки в глине, — произнес Ивакин, не двигаясь с места. — Июнь был засушливым… На улице асфальт, в ельнике трава…

— Да… — старуха улыбнулась — На дворе трава, на траве дрова.

— Значит, овраг?

— Думаю, да.

Ивакин кивнул, осторожно пожал ее руку и пошел к воротам, к машине, где сидел его Алешка. Тот, увидев отца, открыл дверь, но Ивакин протестующе помахал рукой и крикнул: «Фонарик есть?» — «Есть», — ответил сын и ни о чем не спрашивая направился к багажнику.

Калитка была не заперта. Только намотанная в несколько рядов проволока держала ее в закрытом положении. Ивакин покопался немного и через полминуты был в саду.

Участок перед домом довольно хорошо освещался с дороги, полосатые тени от штакетника ползли по траве, поваленным стволам, тянулись к окнам. Из чистого любопытства Ивакин заглянул внутрь, прижавшись лбом к стеклу: здесь, видимо, находился кабинет архитектора. Вся стена была завешана чертежами в рамках. Старые книжные полки закрывали освещенную часть комнаты от пола до потолка. Все остальное тонуло в темноте. Ивакин пошел дальше.

Сразу за домом, там, куда не доходил свет уличного фонаря, было совсем темно и тихо. Несколько раз он споткнулся, хотя и светил себе под ноги. Видимо, некоторые упавшие стволы почти полностью сгнили, а то, что осталось, было скользким и вязким одновременно. Луч фонаря уперся в ржавое днище ванны. Ивакину показалось, будто он видит давно затонувшую подводную лодку. Он обошел эту лодку справа и нагнулся.

29

Пока ехали по бетонке, молчали. Дорога была узкой, темной и, даже в темноте было видно, живописной — Ивакин любил эту дальнюю кольцевую. Здесь город уже не чувствовался. Только начиная отсюда можно было по-настоящему оценить красоту Подмосковья, его ельников, лугов и холмов. Все, что находилось ближе, было отравлено городом.

Дорога в свете фар зазмеилась и распалась на несколько рукавов — близилось Новорижское шоссе. Посветлело, зашелестели машины впереди. Ивакин закрыл окно.

— Дождь, что ли, прошел? — спросил он сына. Тот осторожно глянул на него: до этой минуты отец молчал, значит, не хотел разговаривать. Сын у Ивакина был интровертом и чутким парнем — полной противоположностью дочери.

— Так, брызнул чуть-чуть, — сказал сын.

— Все равно хорошо. — Это уже было прямое указание на окончание паузы.

— Красивый поселок, — произнес сын. — Люблю такие. Как в «Тимуре и его команде». А что за старуха в окне?

— Когда-то была домработницей в семье генерала милиции. Потом генерал застрелился, это еще при Сталине, потом его сына посадили за взятку, а она подсуетилась: сына выписала, за его брата-гомосексуалиста замуж вышла. Теперь она владелица восьмидесяти соток в этом поселке.

— Шустрая тетка. А зачем ты к ней ездил?

— Дачу себе присматриваю, — пошутил Ивакин.

— Неплохо бы.

— Да ладно! Наша дача тоже ничего.

— Шумная. Самолеты достали. А здесь тихо… И все-таки, зачем ты сюда ездил? Это по делу убитой журналистки? Знаешь, Прохоров приходил, жаловался.

— Жаловался?

— Он принес диктофон. Я послушал — мне Ленка дала. Ты молодец. Нам очень понравилось.

— Ты сказал, жаловался.

— Ну, он считает, ты неправ. Эта история со статьей…

— История со статьей… — задумчиво протянул Ивакин. — Набери-ка его.

Кружевной лес закончился, машина выехала на шоссе, похожее на асфальтовое поле. Теперь даже не верилось, что где-то рядом находится этот заколдованный поселок.

— Ну? — недовольно сказал прохоровский голос в трубке. — Чего молчите? Делать нечего?

— Я не молчу, — удивился Ивакин.

— Ивакин? А мне тут названивают. Уже раз пять звонили. Молчат.

— Поклонница?

— Пацаны. Уши оторву, если поймаю. Тут матч был, а они звонят. Получил диктофон?

— Да. Спасибо. Я чего звоню, Прохоров. Хочу сказать тебе, что я ошибался. Не было никакой статьи.

— Ну вот! Все у тебя не слава богу! Как это не было, когда она была?

— Я не так выразился. Она была написана не до убийства, а после него. И не было никаких материалов, которые прислали заранее. Тебе приятно это слышать?

— Да я это и так знал. Но в твоем голосе мне слышится подвох.

— Все старые холостяки очень мнительны.

— Владимир Александрович, это подло! — сказал Прохоров и повесил трубку.

— Представляешь, обиделся! — озадаченно сказал Ивакин.

— Ну а ты тоже! Для него это действительно больной вопрос.

— Если больной, чего не женится?

— Думаешь, это легко? Хороших невест мало. К тому же он, по-моему, голубой, поэтому такой обидчивый… Слушай, мне Ленка кое-что рассказала. Эта статья — она ведь была твоим главным пунктиком, насколько я понял. Ты ошибался?