Над тёмной площадью

— С ветчиной или с языком?

Очнувшись, я понял, что стою у самого прилавка. Бутербродная оказалась симпатичным, веселым, ярко освещенным местечком, и самой яркой и симпатичной ее принадлежностью был сам хозяин, краснощекий человек с лукавым огоньком в глазах и необъятным животом, — ну просто живой персонаж из Диккенса. Бутербродная была такая узкая, что товары тут едва помещались. Однако он превосходно справлялся с этой трудностью. На полке, тянувшейся вдоль всей стены, выстроились в ряд на сверкающих подносах аппетитные с виду пирожные и печенье, джемы и консервированные фрукты в блестящих банках, а в промежутках между этим живописным нагромождением цветов и форм смотрели на нас с картинок прелестные личики женщин, знаменитых чаровниц ушедшей, более счастливой эпохи — мисс Габриэл Рэй, мисс Мэри Стадхолм. На самом же почетном месте, совершенно неотразимый в своей треуголке, со взором, исполненным дерзости и отваги, красовался — кто бы вы думали? — лорд Бити, [3] собственной персоной. Две внушительных размеров емкости источали ароматы чая и кофе, а в витрине прилавка под стеклом была выставлена на всеобщее обозрение, могу сказать почти без преувеличения, целая коллекция настоящих музейных шедевров: селедка в обрамлении кружочков из сваренных вкрутую яиц, отливающие серебром сардины, прозрачно-розовые, похожие на россыпи драгоценных камней кусочки ветчины и горы бисквитных пирожных.

И среди всей этой роскоши мы были одни, если не считать нашего замечательного хозяина, который был занят не столько своими прямыми обязанностями, сколько сочинением письма какому-то своему знакомому.

Захватив с собой кофе и бутерброды, мы двинулись было к маленькому столику, втиснутому в единственный угол этого помещения, но вдруг хозяин, высунув свое краснощекое лицо из-за прилавка, хриплым шепотом спросил:

— Как писать «разно-бразный»?

— Простите? — не понял его сопровождавший нас джентльмен.

— То есть через одно «о» или через два?

— Через два, — любезно ответил джентльмен, — и по одному «а» в предшествующем и последующем слоге.

— Спасибо, — сказал хозяин и снова исчез.

Мы уселись за маленький столик вплотную друг к другу. Я своим боком ощущал колышущееся тело Хенча. Джентльмен был голоден как волк. Он поглощал бутерброды с такой жадностью, словно не ел несколько недель.

Я и сам был в таком положении, и, заметим, совсем недавно. Поэтому сочувствовал ему всей душой.

Перегнувшись через столик, джентльмен обратился к Хенчу и самым располагающим голосом спросил:

— Ну так что вы желаете посмотреть? У нас вся ночь впереди. Я мог бы вам продемонстрировать…

Но что он мог бы продемонстрировать, осталось неизвестно, потому что Хенч с яростью прервал его:

— Чем это мы занимаемся? Чревоугодничаем — вот чем мы здесь занимаемся! Не знаю, кто вы такой, сэр, но это не имеет ни малейшего значения. Весь этот город, в котором мы сейчас так беззаботно рассиживаемся, весь-весь, — отправится в ад! Дьявол грядет, он уже близко, и самое время для того, чтобы кто-то возвестил об этом. Я хочу сказать, что сегодня был убит человек, совсем недалеко отсюда, и, как я ни стараюсь, никому до этого нет дела. Нельзя терять ни минуты. Отведите меня к первому попавшемуся полицейскому. Пока мы открыто не покаемся, не будет мира нашим душам!

— К первому попавшемуся полицейскому? — промолвил джентльмен. — Это нежелательно. Увы, я не вожу с ними дружбу; на мой взгляд, это самая ограниченная публика в Лондоне. Вечно вмешиваются, не дают другим получать удовольствие от жизни… А что он имеет в виду, говоря о каком-то убийстве? — обратился он ко мне. — Что с ним такое?

Я был прижат к стенке. Опровергать слова Хенча я не мог — он раскричался бы еще пуще, выскочил бы с воплями на площадь, чего доброго, наткнулся бы на полицейского, и тогда конец, полное крушение наших жизней.

— Да вы сами его спросите, — сказал я, мимикой пытаясь внушить ему мысль, что Хенч от выпитого ли или от дурной головы мелет вздор, который не стоит принимать всерьез.

Но джентльмен уже потерял к нам интерес, поняв, что мы с Хенчем ему не клиенты. Он не мог себе позволить тратить на нас время, ибо время — деньги, и всеми помыслами был уже не с нами, а на улице. Утерев рот тыльной стороной ладони, он произнес, прикоснувшись рукой к шляпе:

— Благодарю вас, джентльмены, за ваше великодушие. Надеюсь, что когда-нибудь сумею отплатить вам тем же. Однако надо бежать. Что делать? Бизнес есть бизнес.

Вежливо поклонившись, он направился к выходу. Но краснощекий хозяин его остановил:

— Минуточку, — сказал он, — как писать «ба-ра-ни-на» — через «а» или через «о»?

— Всюду через «а», — ответил джентльмен и скрылся за дверью.

После этого началось какое-то столпотворение. Я уже смутно припоминаю точную последовательность событий. Из того, что я вам расскажу, вероятнее всего, получится некоторый коктейль из одурманивающих запахов кофе и ветчины, сверкающих банок с компотами и вареньем и треуголки лорда Бити.

Узкий проход бутербродной внезапно заполнился толпой людей. Некоторые из них отчетливо запечатлелись в моей памяти. Там был шофер частной машины, крепко сбитый и весьма нахальный, возомнивший себя этаким сверхчеловеком, что вообще присуще людям, разбирающимся в моторах (бедняги, отними у них мотор, и они окажутся такими же беспомощными двуногими, как остальные их собратья); был там и маленький мальчик-слуга из гостиницы, одетый в плотно пригнанную униформу небесно-голубого цвета с начищенными до блеска пуговицами; был и таксист с шарфом, намотанным вокруг шеи, с детским, немного несчастным лицом и красными, слезящимися глазами. Почему-то именно эти персонажи засели у меня в памяти. И еще я припоминаю такую деталь: среди общей неразберихи и волнения я заметил, что таксист исподтишка бросал колючие взгляды на шофера.

Была там еще женщина с пожилым мужчиной; и все это сборище, облепив стойку, мило проводило время. Они церемонно, как на светском приеме, подносили к губам самые обыкновенные аляповатые чашки с чаем и кофе, плотоядно поглощали бутерброды, отправляя их в рот едва ли не целиком, дружески обменивались впечатлениями о погоде и жаловались на холод.

И в эту теплую, разлюбезную компанию ворвался Хенч, Хенч — надломленная больная душа, в том тревожном состоянии и смертном ужасе, какой овладевает человеком на грани помешательства, когда он из последних сил, цепляясь за проблески сознания, борется за жизнь со стихиями, грозящими ввергнуть его в пучину безумия.

Я понял, что случилось. Потрясенный безразличием к своей беде со стороны нашего нового друга, ночного гида, Хенч просто не выдержал. Он окончательно убедился в том, что мир, в который он пришел, был мерзок, порочен, обречен на гибель; что в нем можно убивать людей — и никого потом не мучит совесть, и никому нет до этого дела, как нет дела до страхов и мук одиночества, объявших его, Хенча, душу. Я предпринял последнюю попытку его успокоить. Он исступленно сжимал и разжимал кулаки и вращал глазами, огромными на его маленьком личике.

— Успокойтесь, Хенч, ну-ка успокойтесь, — шепотом уговаривал я его, взяв за руку. — Я же предупреждал вас, что мы привлечем внимание. Вернемся в квартиру. Здесь нам нечего делать. Давайте спросим у Осмунда, он знает, как надо действовать. Послушаем его совета…

Мы встретились глазами, и я по его взгляду понял, что он уже переступил черту. Безумие застилало его сознание, он окончательно потерял рассудок. Он принимал людей за деревья, у которых есть ноги, он ощущал присутствие самого Бога рядом, у своего локтя, он чувствовал, как качается у него под ногами земля, и в этих толчках чуял приближение геенны огненной, в которую катится весь мир. Меня он больше не узнавал, и, даже если бы узнал, ему было бы не до меня. Ведь гибель ждала всех и вся.

Поднимаясь, он опрокинул чашку кофе, и она упала на пол. Звук разбившейся посуды привлек к нам внимание, все головы повернулись в нашу сторону. Хенч, растолкав всех, пробился в самую середину компании. Что последовало дальше, точной картины дать не могу. Закрыв глаза, я вижу высокую, массивную, расплывшуюся фигуру Хенча, возвышающуюся над толпой. Я слышу его смешной, надтреснутый голосок: