Девять граммов пластита

Она благополучно проболталась еще шесть лет, позабыв про штамп в паспорте. Денег у папы-банкира водилось все больше. И на непутевую дочку он их не жалел, да и о непутевости ее больше не думал. Новые времена, новые нравы. Понятие «тусовка» расправило плечи и укоренилось в общественном сознании. Теперь говорят не «плесень», а «золотая молодежь», не «тунеядка», а «светская дама». О наркотиках папа не думал. Он читал в газетах про экстази и амфетамин, но какое это может иметь отношение к реальной жизни?

Рита с новыми и старыми друзьями теперь ворчала, что делать нечего не только в Репино или Зеленогорске, но и в Ницце и Хургаде: тоска, пляж, всюду толстые немцы со своими шумными детьми. Оттянуться негде. Полиция свирепствует и взяток не берет. А ночные клубы – вылитая «Конюшня», только знакомых меньше.

Шмотки она покупала от Версаче или Кензо. Один раз ради эксперимента съездила к парикмахеру в Париж, заодно затарилась косметикой на всю оставшуюся жизнь. И все равно скучала.

Возможно, она долго еще томилась бы от безделья, но обстоятельства сложились так, что Рита вспомнила пропавшего супруга. И вдруг снова почувствовала вкус к жизни. У нее появилась цель – найти мужа. А цель для Риты всегда оправдывала средства.

Ребята, которые жили в мансарде над квартирой ее нового любовника, и должны были стать средством. Конечно, средством мог стать и сам любовник, но сначала боевички. Всему свое время. Первым делом их надо приручить.

Рита покопалась в плотно заставленном бутылками баре, смешала себе джин с тоником и прыгнула на обтянутый белым мехом диван. Надо только придумать, как объяснить свое поведение хозяину квартиры. Он строго-настрого запретил подходить к прямому телефону. И вообще, посоветовал забыть о существовании мансарды. До вечера время есть, раньше одиннадцати он не вернется…

СУЕТА СУЕТ И ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА

Когда Лизавета появилась в студии – это произошло позже, чем обычно, – на столе ведущего трезвонили сразу три телефона, все реально действующие. Городской пиликал по-японски – нежно и мелодично, местный звенел жизнерадостно, с оптимистическими переливами, и низко, на одной ноте, гудел аппарат прямой связи с режиссерской аппаратной.

Лизавета нажала на клавишу компьютера, вместо флегматичных вуалехвостов на экране появился список программ. Она запустила программу «Информационные агентства» и только потом взяла трубку, одну из трех – прямой связи с аппаратной. Вообще говоря, соблазн проигнорировать все звонки был очень велик. Времени до выпуска оставалось немного. Только-только прочитать сообщения агентств и написать связные комментарии. К тому же Лизавета знала, что на самом деле времени еще меньше, чем по часам. Наверняка Борюсик выдернет ее по поводу медицинского сюжета, а это минус верные тридцать минут. Однако трезвон стоял неумолчный, а Лизавете не очень-то хотелось работать под аккомпанемент сводного телефонного оркестра.

Отвечать она решила последовательно. Может, кто и отвалится. Важнее всего режиссер, потому что это наверняка про выпуск. Лизавета была права: звонил режиссер с самым обыденным вопросом:

– У нас верстка не меняется? Лана говорила, что может слететь сюжет Савельева…

– Нет, все пока по-прежнему. Он сейчас монтируется.

– Тогда мы начинаем собирать.

«Петербургские новости» работали по старой, некомпьютерной технологии. Все идущие в эфир репортажи сгоняли, по возможности, на одну эфирную кассету, и уже с нее они шли в эфир. В экстренных случаях можно было запустить только что привезенный материал, что называется, с колес, но с других магнитофонов. Один стоял внизу, в студии, другие были отделены от режиссера, который командует «мотор», звуконепроницаемой стенкой. Таким образом, если в работе участвовало несколько магнитофонов, то с монтажером приходилось связываться по телефону или по селектору. Это потерянные секунды. И вообще, чем больше людей задействовано, тем выше вероятность накладок. Один секундочку подумает, другой на три секунды замешкается, третий чихнет не вовремя, в результате ведущий сидит с умным лицом в кадре и ждет, когда пустят видео. Или того хуже, напутают с тайм-кодом, и тогда вместо сюжета о лесных пожарах выскакивает материал о гололедице. Потом ведущему приходится объяснять телезрителям: «По техническим причинам вы увидели тюрьму в Мексике, а не банкет в Букингемском дворце, но зато сейчас все-таки пойдет сюжет про банкет». А в режиссерской в это время кричат и судорожно мотают кассету, ищут злополучный банкет. Поэтому режиссеры предпочитают ходить в эфир с уже собранными выпусками и любят, когда все сюжеты готовы заранее – лучше всего, если утром, в крайнем случае днем.

А корреспонденты, наоборот, тянут, носятся где-то до самого вечера, снимают, притаскивают предмонтажные кассеты в самый последний момент. Вот и сейчас режиссер беспокоится. Первым номером в верстке стоит репортаж Маневича, а тот все еще на съемках.

– Маневичу под убийство сколько оставлять? Как написано – минуту сорок?

Лизавета заглянула в свой экземпляр верстки. Прикинула время: за минуту сорок об убийстве журналиста Айдарова Саша ни за что не расскажет

– Оставьте две с половиной.

– А перебор? – тут же поинтересовался режиссер.

Перебор – это кошмар всех, кто работает в живом эфире. После него пишут служебные записки и лишают премии. Кошмар не естественный, а искусственный. Созданный глупым распоряжением студийного руководства. Даже в строгие коммунистические времена, когда каждое подготовленное слово дважды проверялось и перепроверялось, когда первая репетиция программы «Время» или «Ленинград» проводилась в четыре часа дня, а вторая шла в шесть, «технологическая минута» – своего рода страховочное время – считалась вполне допустимой. В том числе в программах, где часы были собственным элементом передачи.

Работавшие в знаменитых «Секундах» знали, что счетчик, заведенный на экран над плечом ведущего, при необходимости, пока идет сюжет, можно отмотать, чтобы прощальная улыбка появилась вместе с нулями. И это не жульничество. Просто все посчитать невозможно, люди не автоматы, ведущий может кашлянуть или замешкаться, точно так же кашлянуть или замешкаться может любой другой человек в телевизионной цепочке. И все это драгоценные секунды.

Но теперь для удобства рекламодателей, которые хотят увидеть свой ролик в точно обозначенное время, «технологическую минуту» убрали. И над сотрудниками повис дамоклов меч перебора времени.

Лизавета еще раз просмотрела верстку:

– У меня про «Тутти-Фрутти» на сорок секунд меньше. И на комментариях сэкономим.

– Как же, ты сэкономишь! – скептически хмыкнул режиссер, но все же согласился. – Ладно, Маневичу две с половиной. Убийство все-таки.

Пока Лизавета беседовала с режиссером, два других телефона продолжали звонить. Настойчивый народ, упорный. Дозваниваются так дозваниваются. Хорошо, послушаем, кто там терзает местный телефон.

Оказалось – Лана Верейская. Начала она с привычного:

– Ты где ходишь, пока я, как кочегар, уголь в топку бросаю? Почернела вся! – Это был ее любимый зачин.

– Вы же сами знаете, Светлана Владимировна. Я разбиралась с Борюсиком насчет медицинских репортажей.

– И как? – оживилась Лана.

– Все идет.

– Вот и хорошо, верстку переписывать не надо. Я почему звоню, тут тебя по вертушке достают из департамента по здравоохранению. Хочет поговорить их начальник. Этот… – У Верейской была плохая память на имена чиновников. Артистов, писателей, ученых она запоминала превосходно, а тут – ступор, барьер. – Ковалев? Коваль? Что-то кузнецкое, но с хохляцким акцентом… Что? Опять он? – Лизавета поняла, что Лана отвлеклась от телефона и разговаривает с кем-то, находящимся поблизости. – Не с хохляцким, а с венгерским. Ковач, вот кто! – Эти слова снова адресовались Лизавете. – Ты подойдешь? Он ждет на телефоне. Его секретарши с референтами, видимо, решили, что сегодня я у них работаю диспетчером. Каждые пятнадцать минут сообщали о местонахождении своего начальника: «Ковач едет в департамент… Ковач уже подъезжает… Ковач идет по коридору…» Можно подумать, я народный контроль, проверяющий у них трудовую дисциплину. Ты чего молчишь? Поднимешься?