Кельтский круг

— Как же ты держишься без ящика в этом забытом богом вороньем гнезде?

Фабри ухмыльнулся и показал ему на софу, а сам с усилием подвинул кресло к столику.

— Я не могу его смотреть, Тойер, уже давно. Меня все раздражает. Теперь я уже привык жить без телевизора. Ну ладно — что случилось? Почему ты сделался таким общительным и навестил своего старинного друга? Прошло семь лет с тех пор, как ты был у меня в последний раз. Я не обольщаюсь на свой счет и объясняю это возникшими у тебя проблемами…

Они пили второй кофейник адски крепкого кофе со своеобразным вкусом. Фабри колдовал над ним, словно средневековый алхимик, добавляя корицу и соль. Тойер проглотил три эклера и все рассказывал, рассказывал, не умолчав и о своих приватных метаниях — в этом единственном месте Фабри, доедавший пятый кусок торта, от души посмеялся. Потом он подытожил услышанное:

— В общем, три убийства. Третье раскрыто. Дело рук маргинала. Человек, у которого мог бы быть мотив, сидит в инвалидном кресле. То есть он физически не в состоянии это проделать. Совершить убийства мог городской сумасшедший, который внезапно исчез, кстати или некстати. Тем не менее один свидетель утверждает, что видел его в момент первого убийства. Единственная подсказка, которая пока что имеется по второму деликту, — мужское имя в журнале записи у окулиста. Но мне в этом деле что-то не нравится. Мне не нравится, что у безумца, помимо его безумия, нет никакого мотива…

Фабри кивнул и посмотрел на потемневший вечерний лес.

— В конечном счете речь по-прежнему идет о добре и зле, пускай даже это звучит архаично. — Он замолчал, глубоко погруженный в свои мысли. Тойер не отваживался приставать к нему с расспросами, хотя фраза показалась ему замечательной, да еще в устах умного человека, поскольку сам он думал то же самое. Старшего гаупткомиссара обрадовало, что, возможно, сам он не так уж и глуп.

Толстый шварцвальдец размышлял, молчание затянулось. В огромной глыбе жира еще можно было разглядеть одухотворенное, чувственное лицо. Иногда оно так сильно притягивало Тойера, что он даже начинал опасаться за самого себя, не желая еще больше усложнять свою жизнь. Глаза смотрели зорче, крылья носа подрагивали, как и прежде: всегда можно было понять, когда Фабри думал, и обычно у него это хорошо получалось. Рыжие волосы поседели, но все еще были густыми, возрастные пятна появились на необычайно маленьких руках, которые, однако, по-прежнему порхали, жестикулируя во время беседы. Да, ему всегда не хватало Фабри.

Толстяк отвлек его от ленивого самоанализа:

— Понимаешь, у меня тут много времени на раздумья. Поэтому я сюда и вернулся. Место дерьмовое, знаю, но хуже всего то, что люди это тоже сознают и стесняются. Это твое убийство, вернее, убийства очень странные. Я согласен с тобой; я тоже не стал бы делать ставку на Гросройте. — Фабри снова умолк и поглядел в окно. Тойер сомневался, видел ли его друг там что-нибудь. — Я много читаю и получаю от этого удовольствие — наконец-то, — продолжал он. — У меня появилось ощущение, что я начинаю понимать, как у нас, людей, все происходит и почему все так жалко и смехотворно. Что ты думаешь о психоанализе?

Вопрос так смутил Тойера, что он ответил без обиняков.

— Демоническое ремесло, — тихо сказал он. — Я слишком мало в этом понимаю, но то, что знаю, пугает меня. Я боюсь пережить нечто подобное, где бы я ни находился — лежал на кушетке или прятался за ней. Я бы боялся себя и других.

— Я тоже боюсь, и у меня никогда не хватало духа что-то предпринять. Вместо этого я нажираюсь как свинья и загоняю себя в могилу… — Фабри торопливыми шагами исчез на кухне и так же быстро вернулся; в руке он держал огромный бутерброд с паштетом — вероятно, намазал его с артистической быстротой. Откусывая от него и пережевывая, он продолжал: — Скажем, так: психоанализ может быть полезным, если он помогает конкретному человеку описать себя самого, а значит, и лучше себя понять. Не знаю, подтвердит ли мои мысли психоаналитик, но пока я это понимаю примерно так. Давай выпьем. — Он снова вышел и принес из кухни кучу бутылок «Ротхауз Пильзенера».

После первых глотков в голове гейдельбержца приятнейшим образом зашумело.

— У тебя есть женщина… подружка?… Ты любишь кого-нибудь? — спросил он.

Фабри улыбнулся.

— У меня никогда не было женщин. Вероятно, лишь ты из моих однокашников не замечал этого, а ведь про меня постоянно поговаривали, что я голубой. Возможно, так оно и есть, только я этого не знаю. — Он быстро приканчивал свою порцию; наполовину опустела уже вторая бутылка. — Мы с тобой никогда не говорили на эту тему, как это водится у близких друзей. Я весь скован комплексами, мое эго в плену у самого себя… — Он бесстрастно, словно по стене, похлопал по своему необъятному брюху. — Но немножко свободней я все-таки стал. Ты тоже, между прочим.

Тойер растерянно пожал плечами. Тема была ему уже безразлична, женщины его в тот момент не волновали. Ему хотелось остаться жить у Фабри и Сталина. Он взял со стола очередную бутылку.

— Короче, плевать, что там пишут поборники и противники психоанализа, но одно все-таки бесспорно — точное описание себя способно даже исцелять, оно обладает соматическим действием. Люди избавляются от аллергии, худеют, перестают видеть сны, в которых они трахают родную маму… — Фабри усмехнулся чуть-чуть принужденно. Тойер сообразил, что его друг подпускал в свою речь парочку вульгаризмов только ради него, хотя сам мыслил гораздо более научно. Это могло бы его обидеть, но он предпочел растрогаться. — Ладно, один из постулатов гуманизма — то, что истина помогает. Но мы с тобой, Иоганнес, знаем другое. Есть люди, которым ложь помогает гораздо больше, чем истина. Истины же они не выносят. Лжецы, хвастуны, мошенники, рецидивисты, киллеры. Те, кто чувствует себя живым, здоровым и полноценным, когда прикончит какую-нибудь девчонку. Такие ведь тоже встречаются. Так что зло существует.

Тойер подумал о Дункане — тот чуть не убил его в прошлом году. Вот у Дункана как раз были налицо все признаки удовлетворения от самого процесса лишения жизни. Он поведал об этом Фабри и, помолчав, добавил:

— Но прежде ты и сам говорил, что тоже боишься истины. Значит, следуя твоей логике, ты тоже принадлежишь к таким людям? К злым? — Он скорее шутил, чем говорил серьезно, но Фабри воспринял его аргумент всерьез, смерил друга долгим взглядом и наконец негромко ответил:

— Во-первых, любезный мой Иоганнес Тойер, ты тоже причислял себя к тем, кто боится правды, только твоя счастливая натура вытеснила это из твоей памяти; во-вторых, и в том, что касается меня, — да, я тоже из числа «тех самых». Вероятно, ты уже забыл, отчего я ушел со службы?

— Я никогда этого до конца и не знал. Ты был хорошим полицейским, потрясающим, лучшим из нас. Впрочем, я также никогда не мог понять, почему ты к нам пришел. И вообще, у тебя случился единственный прокол за много лет работы, служебное расследование доказало твою невиновность…

— Теперь слушай, — Фабри заговорил громче. — Я избил одного типа, который малость обнаглел. Бедная скотина без всяких шансов стать человеком, самовлюбленный кретин. А оправдал меня, между прочим, некий Иоганнес Тойер. Он без тени сомнения установил, что парень набросился на меня и, когда я прибег к необходимой самообороне, не образумился, продолжал бушевать. Мы с тобой оба знаем, что коллега Тойер был наделен способностью видеть сквозь стены — такой уж он одаренный следователь. Обман во имя дружбы, а большинство коллег поверили — слава Богу, что подонка так вовремя приструнили, не то бы он еще наломал дров, зачем же возлагать вину на своего сотрудника? Но все было не так. Многие иногда срываются, по-человечески это понятно. Вот только я никогда не забуду, с какой охотой я это сделал. Пару раз я бил ради удовольствия, метил в ухо, зная — я наношу ему такую травму, что он век не забудет. Власть, Тойер. Я чувствовал ее, упивался властью, я мог манипулировать парнем, чтобы он еще благодарил меня, если я перестану его бить или причиню не такую сильную боль, как он ожидал. Все это я ощущал и наслаждался этим. Я обнаружил в себе злость, Зло. Поэтому и ушел из полиции. Возможно, я всегда знал в себе это Зло, поэтому и поступил в полицию — хотел от него избавиться, но не вышло. Теперь я злюсь на себя и медленно себя убиваю.