Полторы минуты славы

В теперешнем сезоне мать и дочь были уже опытными художницами. Они почти не стеснялись прохожих и умели выбирать выгодные мотивы. Нелли Ивановна в своей клинике напрашивалась работать во вторую смену, потому что полюбила эффекты утреннего освещения. Более уравновешенной Саше неплохо давались архитектурные пейзажи, и она почти освоила перспективу. Поэтому Тошик мог все свое время посвящать любимому сериалу и — увы! — Катерине Галанкиной. Катерина взялась продолжать постановку, пока не отыщется муж. Тошик подновил и подкрасил эротичную спальню француза Трюбо. Спальня могла понадобиться в любую минуту — Лика Горохова готовилась к выписке из клиники.

Вот уж нигде так долго не цвел и не благоухал май, как вокруг психиатрического диспансера на Луначарского! Черемухи и яблонь-ранеток разрослось там видимо-невидимо. Но главным чудом больничного сада была сирень. Ходили легенды, что эту сирень в незапамятные времена насадил какой-то знатный, безуспешно лечившийся на Луначарке сумасшедший, чуть ли не сын генерал-губернатора. Это, конечно, полнейшая ерунда. В генерал-губернаторские времена и помину не было ни о каком Луначарском, не говоря уж о дурдоме. Судебная палата размещалась тогда в знаменитом желтом строении.

Другая городская легенда гласила, что сирень со всего света свозил в сад психушки известный летчик Шкальников — уроженец Нетска, соперник Чкалова. Якобы тут, в клинике, содержалась его возлюбленная, девушка умопомрачительной красоты. Была она совершенно не в себе — кричала совой и глотала чайные ложки. Летчик Шкальников поклялся ей навсегда остаться одиноким. Каждую весну он приезжал в Нетск и стоял под окнами любимой дни и ночи напролет. Цвела сирень. Прекрасное лицо глядело на него из-за зеленого больничного стекла и грубых решеток. Так продолжалось из года в год.

Красивая, убедительная легенда. Однако всем известно, что Шкальников был счастливо женат четыре раза на артистках московских театров, а в Нетске в сознательном возрасте побывал лишь однажды, и то пролетом в Анадырь. На аэродроме встречался он тогда не со спятившей возлюбленной, а с партийно-хозяйственным активом области.

Нетские краеведы время от времени публиковали в газетах и другие легенды, еще неправдоподобнее этих двух. Нельзя ведь поверить в дивный сиреневый сад, возникший без всякой романтической причины!

Окна Ликиной палаты выходили именно сюда, в сказочные кущи. Сирень очень разрослась в последние годы. Она стала похожа не на кусты, а на приземистые кривоногие деревья. Выглядели они довольно неприглядно — всегда, кроме той единственной майской недели, когда поверху, по молодым ветвям, они обливались цветом.

Сиреневая листва черновата — как будто нарочно для того, чтобы цветы в ней ярче горели. Обычной, меленькой, бледной сирени на Луначарке не водилось. Зато много было белой — цветки-кресты, гроздья-снежки. Встречалась и розовая. Лика заметила, что, отцветая, розовая сирень блекнет, светлеет, а темно-лиловая, наоборот, чернеет. Имелся в саду один редчайший, неправдоподобный куст — густо-пурпурный. О сиреневой всех оттенков и говорить не приходится.

Лепестки у всех сиреней тоже были разные — у какой-то овальные, у другой круглые или остренькие, с нежной бороздкой посередине. Лика хорошо их рассмотрела, потому что была в клинике на особом положении. Ей иногда даже позволяли побывать в сиреневом саду. Прочие больные глазели на цветущее чудо с высоты второго этажа, не ближе. Они гуляли в скучных и липких тополиных аллеях позади пищеблока.

Лика наслаждалась в саду своими привилегиями. Она горстями ела пятилепестковые сиреневые цветы в предвкушении неминуемого счастья. Она здесь не видела перед собой постылых лиц медперсонала. Даже цветочные воры в сирень не проникали — и оттого, что ограда была крепка, и оттого, что боялись. Почему-то считалось, что доктора на Луначарке тоже сумасшедшие. Они якобы подкарауливают смельчаков, забравшихся в сад, утаскивают в свое страшное желтое здание и делают там лоботомию. Потому-то сиреневый сад и оставался всегда прекрасным, нетронутым и заповедным. Только жар-птицы в нем недоставало!

Глядя из окна своей палаты вниз, на цветные пучки и брызги, Лика постепенно выздоравливала. Во рту ее было горько от сиреневого счастья. Она начала воображать себя сумасшедшей возлюбленной летчика Шкальникова. Внизу, в розово-лиловых дебрях, ей часто виделась высокая мужская фигура и мужское белое лицо, обращенное в ее сторону. Это вовсе не было лицо давно покойного летчика — его портрет, висевший в школьном коридоре, Лика отлично помнила. У летчика были щеки бесконечной ширины и бритый череп.

Нет, лицо стоявшего в сиренях было узко, темноглазо и возбужденно-страстно. Оно принадлежало Федору Карасевичу!

Всякий раз, обнаружив это, Лика вздрагивала. Ее мысли начинали бежать рваной неправильной цепочкой: это не Федя? Это Федя! Федя мертв! Это не Федя мертв! Федя исчез! Возможно, Федя мертв! Мертв!

Мертв! От этого слова мужское лицо в ветвях сразу серело, истаивало, а мужская фигура оказывалась скрещением сучьев и теней. «Может, я в самом деле схожу с ума? — ужасалась Лика. — Или меня накачали какой-то дрянью? Или оконное стекло плохо промыто? Нет, я актриса, и это мои фантазии. Я столько пережила, что теперь ничего мне не страшно!»

Исчезновение Феди и попадание в клинику стало нешуточным испытанием для Ликиной пылкой души. Но она поняла, что страдать не так больно, как она думала раньше, и ей захотелось сыграть настоящее горе. Теперь она знала, как это следует делать: как надо сидеть, не суетясь, сцепив руки, как смотреть в сторону, ничего не видя, как надо плакать дурным непослушным голосом. Она запросилась домой: в первой же серии нового блока у нее должна быть сильная сцена, как она и просила.

Требовать для себя сильных сцен ее научил Олег Адольфович Островский. Спевшись, оба в один голос пожелали открытых чувств и непричесанных страстей.

В ответ сценарная группа во главе с Кайком насочиняла им всякой ереси. В новом блоке Трюбо должен узнать, что у Лики-модели есть сын, которого она зачем-то всячески скрывает. Кайк сам ничего про этого сына до прошлой недели не знал — вот и пришлось придумать, что ребенка таили от посторонних глаз. Порочный Трюбо начинает шантажировать Лику. Он грозит всем раззвонить о существовании новосочиненного мальчика.

В благодарность за свое молчание зарвавшийся француз требует от Лики физической близости. Но Лика страстно и верно любит героя Саши Рябова (хотя настоящая Лика Горохова никак не могла представить, как можно страстно любить эту бетонную глыбу). Модель колеблется и страдает. Вот что хотела бы теперь сыграть Лика!

То, что заготовила сценарная группа для следующих серий, тоже играть хотелось. Лика наконец должна была отдаться сластолюбивому французу. Минут через двадцать экранного времени у нее бурно начинали проявляться те признаки беременности, что всегда бывают у сериальных героинь, — глубокие обмороки, неодолимая слабость, затяжное лежание на диване.

Этой беременностью ловкий Леша Кайк убивал целую кучу зайцев. Так, он знал, что гинекологические клиники и кабинеты сразу бросятся предоставлять сериалу рекламные деньги и натуру. Надо только пропустить Лику через душевные метания между мини-абортом, абортом в день обращения и трудными родами в окружении новейшей техники и ласковых рекламодателей.

Хорошо было и то, что новорожденный сможет вполне законно унаследовать миллионы Трюбо. В последнее время интерактивные зрители чересчур уж стали наседать с вопросом, когда же Лика получит большие деньги. Миллионы француза не давали публике покоя. Пора было прибирать их к рукам. Самого Трюбо Леша предлагал вскорости прибить в криминальной разборке или укокошить в автокатастрофе. Это уж как зрители решат!

Все было бы хорошо, но, как выражался Кайк, оставалась в сюжете еще одна головная боль. Ее звали Саша Рябов. Надо же было этого древообразного героя вознаградить за многосерийные страдания и хоть как-то оправдать его пребывание на экране?