Советник юстиции

Последнее заявление могло быть и оговором, так как к Чену сотрудники относились без любви и совсем из-за пустяка, с точки зрения Чена. Где-то в середине года в магазин пришли молодые продавщицы, поработали немного и вдруг решили произвести самопроверку, при которой обнаружили недостачу. Но откуда все же появились восемь телевизоров и четыре радиолы?

Ведь Чен работает давно, он опытный человек, обмануть его не могли. Товары он получает только с базы «Казкультторга», то есть от Маркова. Не связаны ли они? И следователь решает вызвать Чена на допрос в прокуратуру 16 числа в два часа дня.

Надо сказать, что на складе следователем был составлен протокол показаний Чена — как необходимая формальность и не более.

Повестка выбила Чена из колеи, он почувствовал неладное, но не стал предупреждать об этом Маркова, даже не пытался встретиться с ним или с другим сообщником. Впрочем, внешне никакого волнения он не проявлял. Работал как всегда, только разве задумывался о чем-то не вовремя, но тут же виновато улыбался: «Голова что-то побаливает, просквозило, наверное...» Вечером, как обычно, снял синий служебный халат, встряхнул, повесил на гвоздь. Запер замок, привычно подергал его, повесил пломбу. Поговорил о чем-то с рабочими и отправился домой. Утром, по пути на работу, зашел на почту и попросил передать телеграмму в Илийск: «Дядя скончался, похороны 16-го в 12 часов дня. Выезжай». Это было 15-го числа, в это же время его уже ждала машина у склада, так как планы следователя несколько изменились. Через час Чен, сидя в прокуратуре, давал показания, которые только подтверждали догадку следователя о связи Маркова с Ченом. В процессе допроса возникла необходимость не дать Чену возможности связаться с Марковым. Чен был арестован. При личном обыске, в присутствии понятых, в его кармане была обнаружена квитанция о принятии почтой телеграммы. Что за телеграмма? Кому? Куда? Следователь звонит на телеграф и просит задержать ее передачу. Подлинник телеграммы изымается и предъявляется Чену.

Долго выкручивался и лгал тридцатипятилетний мужчина. Наконец, признался: «Да, отправил телеграмму с заранее условленным текстом, обозначающим, что ему грозит арест и что нужно приехать, чтобы успеть вывезти наиболее ценные вещи». Стыдно взрослому человеку лгать. Стыд становится нестерпимым, если человек изобличен во лжи. Но Чен давно забыл не только чувство стыда, совести, чести, он забыл и чувство человеческого достоинства, и по нему видно: готов на любую пакость — лишь бы избежать кары.

Видно следователю и другое, тщательно скрываемое под маской благодушия, лицо матерого преступника, злобного серого волка, даже здесь показывающего свой оскал. «Нет, такой быстро не расскажет, он будет продолжать борьбу, и изобличить его можно только фактами и железной логикой, — думает следователь, заканчивая первый этап допроса. — Что же, будем изобличать...»

Через некоторое время — обыск в доме Чена. Дом как дом, пожалуй, домом назвать нельзя, скорее домик. Но домик оказался с сюрпризами. Скромный обшарпанный письменный стол для сына, а рядом — роскошный сервант, скрипучие стулья и... деревянная кровать из Чехословакии. Жестяный рукомойник и телевизор «Рубин-106», простые занавески на окнах, а на стене ковер. Неряшливо одетая хозяйку и манто на вешалке. Рваные ботинки, простенький потертый костюмчик школьника-третьеклассника и холодильник «Москва». Все это производило впечатление огромной внутренней борьбы, борьбы между реальной возможностью приобретать дорогие вещи и страхом привлечь внимание посторонних, выдать себя.

Обыск начался под причитания и горькие слезы супруги Чена, буфетчицы: «Работаешь, гнешь спину день и ночь, а тут — с обыском!» И визгливо: «Берите все, забирайте!» И вновь: «Впроголодь живем! Сынишку не во что одеть, а вы что-то ищете! Ну чего искать? Чего? Нет у нас ничего, сами видите!»

В это время работник милиции на глазах у понятых вытаскивает из-под кровати огромный новый чемодан, скрипучий, с ремнями. Слезы хозяйки моментально высыхают, взгляд испуганно мечется,

— Чей чемодан?

— Н-не знаю...

— Откройте.

— Чемодан не наш. Ключа нет...

— Будем открывать сами.

— Подождите. Запамятовала. Вот ключ, вот он. А чемодан мужа. Недавно купил.

Следователь начинает перечислять вещи, находившиеся в чемодане, и записывать их наименования, артикул, стоимость в протокол: рубашки нейлоновые — зеленые, желтые, синие — 8 штук. Рубашки нейлоновые — белые импортные — 6 штук. Костюм английский «тройка» — один. Французские туфли — две пары, авторучки корейские — тридцать штук, различные авторучки шариковые, многоцветные импортные — двадцать штук. Плавки японские синтетические разноцветные мужские — шесть штук.

Супруга Чена пытается бороться: «Вещи не наши. Сами видите как живем. Работаю буфетчицей, муж кладовщик, разве купишь на нашу зарплату это!» И судорожно хватается за спинку стула.

Вещи переписаны, упакованы, опечатаны.

— Откройте шифоньер.

— Зачем?

— Откройте.

Женщина нехотя открывает шифоньер. Среди платьев, костюмов висят пакетики с сухими духами («Это от моли», — поспешно объясняет хозяйка), в пакетах обнаруживают облигации 3 % займа на крупную сумму. На хозяйку жалко и неприятно смотреть. Трясущиеся губы отвисли, в глазах — страх и злоба.

В протокол обыска заносятся номера, серии и достоинство облигаций. Метр за метром обследуется одна комната, другая. Простукиваются стены, просматриваются плинтуса, подоконники, мебель. Больше ничего нет, но хозяйка мечется, пытается заискивающе улыбаться, а в глазах только злоба, жгучая, свинцово-тяжелая. Ей вдруг стало жаль рабочего времени следователя, и она старается помочь ему: открывает сундуки, шкафчики. Встряхивает пустотелых кошечек, банки из-под кофе, перца. Следователь просит ее не мешать работе и, наблюдая за ее поведением, продолжает обыск теперь уже в кладовке, где среди тряпья, рваной обуви, старых валенок и газет находит потрепанный баул с болтающейся на одном кольце ручкой сломанным ржавым замком, какие обычно издают при защелкивании звук выстрела. В бауле старые журналы «Огонек», «Роман-газета», журнал «Сибирские огни». Ничего достойного внимания для дела. Следователь уже готов со вздохом облегчения бросить этот баул в угол, где он лежал, наверное, уже лет пять, когда его внимание привлекает маленькая, почти незаметная, штопка в правом верхнем углу, длиной около четырех-пяти сантиметров. «Странно, баул старый, а штопка новая, хотя ей и пытались придать старый вид», — думает он, и, выйдя из кладовки, на глазах у хозяйки начинает подпарывать подкладку.

— Не позволю! — визжит хозяйка. — Никто не позволит вам портить чужие вещи! А еще представитель власти. Нашей родной Советской власти! Зачем ломаешь сумку? Люди добрые, да что же это такое, а? Приходят, обыскивают, чуть ли не под юбку лезут, да еще вещи портят! Я этого не оставлю? Я в Москву напишу!

— Успокойтесь, хозяйка, баул вам я распарывать не буду, если вы мне объясните, почему у него несколько толстоватое дно.

— Какое дно? Никакое оно не толстое! Обыкновенное дно!

— Ну тогда я вынужден буду подпороть подкладку, и, если вы окажетесь правы, возмещу убытки из своей зарплаты.

— Не надо мне убытков! Это память, может быть, семейная реликвия! А вы — убытки! Да этой сумке цены нет!

— Гражданка Чен, я исполняю свой служебный долг и за свои действия несу ответственность перед законом. И потом, что за фамильные ценности, которые валяются в кладовой среди рваной обуви?

Видя, что дело окончательно проиграно, хозяйка села на кровать и как-то сразу осунулась, руки ее бессильно повисли, на лине появилось безразличие ко всему. Надрезанная ткань с легким треском порвалась — и перед глазами переставших уже удивляться понятых пачка за пачкой стала расти на столе горка денег: под вторым дном оказалось пять тысяч восемьсот десять рублей.

— Д-да, — удивленно крякнул один из понятых, — действительно ценность.

— Гражданка Чен, кому принадлежат баул и деньги?