Порочная королева

Карина молчала. Она-то прекрасно понимала некрасивую женщину, заблудившуюся в собственных чувствах. Как это тяжело, когда сидящий рядом мужчина упорно демонстрирует: ты мне не нужна! А тебе почти физически больно от того, что не имеешь права дотронуться до его щеки, прикоснуться губами к рукам.

— А наркота не только мозги портит, но и сердце в расход пускает. Да теперь еще вокруг дуры обкуренной столько шакалов крутится. Тут есть над чем подумать.

Она или не она? "Кокнул бы — и все дела…"

Андрей посмотрел на часы:

— Еще рано. Не попробовать ли заарканить Бромана?

— Нет! Никуда не хочу! — вскрикнула Карина.

— Что с тобой? Глаза на мокром месте.

— Ничего!

Мужчина не мог понять, почему девушку так поразила эта затрапезная история нелюбви.

Стремясь как-то объяснить свое поведение, Карина выдавила:

— Просто… У меня дурное предчувствие.

Отец после этой реплики фыркнул бы: "Цыганские бредни!" — и насторожился. Но Андрей ничего не знает о Карине. И не желает знать.

Клим проснулся в 11 часов дня от настойчивого звонка в дверь. В голове шумело, подниматься не хотелось. Волох попытался уговорить себя, что причина его плохого самочувствия — изматывающий труд художника, а не ночная пьянка. Бросил взгляд на матрасы у стены — свободны. Натурщики исчезли. Видимо, вышли утром погулять, а теперь желают попасть обратно. Ох, уж эта молодежь! Никакого почтения к творцам. Звонок затрещал снова. Клим зевнул и перевернулся на другой бок. Взгляд Волоха упал на незаконченный рисунок. Несколько секунд художник придирчиво изучал его. Вздохнул, кряхтя, поднялся. Натянул штаны, взял рубаху и зашлепал в прихожую: "Иду… иду…" Волох резко распахнул дверь и оцепенел. До того еще, как эти двое представились, по их «служебным» физиономиям художник безошибочно определил, кто к нему пожаловал. Мелькнула еще дура-надежда: гости из органов ошиблись квартирой. Но самый безликий тут же дал ей под зад, спросив: "Кирилл Иванович Яшкин?"

— Он самый. Художник двадцать пятого века, — выпятил грудь хозяин, надеясь, что такое представление прибавит ему веса в «математических» глазах служителей закона. Однако те, кажется, все равно не прониклись уважением к Волоху-Яшкину. Старшой со словами: "Нужно поговорить", — ткнул в заспанное лицо хозяина служебное удостоверение и принялся теснить Клима внутрь квартиры. Стараясь не терять достоинства, демонстрируя, что сдается добровольно, Волох двинулся в зал. Уселся на матрасе, скрестив босые ноги. Будто медитировать собрался.

Смирнов огляделся по сторонам. Отовсюду на него смотрели жалкие уродцы с выпуклыми животами и вывернутыми ногами. На мольберте пристроился карандашный набросок: влюбленные сплелись в страстном объятии. Их ноги от колен гармонично переходят во что-то; сильно смахивающее на мужской детородный орган.

Женщина больше и сильнее усталого партнера.

— Интересно рисуете.

— Рисуют дети на уроках в школе, — Волох прикрыл глаза. — А мы, природа, жизнь — пишем. Каждый по-своему. Главное, чтобы получалось талантливо.

Першин покосился на фаллос и хмыкнул.

— А нет ли у вас случайно портрета мужчины и молодой девушки, причастных к похищению ребенка?

Волоху захотелось хлебнуть холодной воды прямо из-под крана.

— Кто это? — подозрительная хрипотца «подправила» голос хозяина.

— Ах, Кирилл Иванович, — покачал головою Смирнов. — Вы хоть и художник двадцать пятого века, но живете-то в нашем и должны знать, кого пускаете к себе на постой.

— Не понимаю — Волох открыл один глаз. — Я трудился, — изо всех сил он старался не смотреть на набросок. — Вымотался, как Ван Гог, и сразу свалился замертво. Живопись имеет обыкновение выпивать, вытягивать все силы. О, как я ее ненавижу! Как боготворю!

— Понятно-понятно. Люди искусства… — Смирнов поморщился, — не от мира сего. Но Сергей Козлов утверждает, что вчера вечером (заметьте: не в двадцать пятом веке — несколько часов назад!) послал к вам своего армейского друга с невестой с просьбой приютить на ночь.

— Козлов? — переспросил Волох и открыл второй глаз. — Не знаю такого.

— Ну как же! Вы его… писали.

— Я не спрашиваю у моих проводников в мир живописи удостоверения личности, — отрезал Волох и снова закрыл глаза.

— Однако помнить своих Сусаниных все-таки должны. Ну-ка, напрягитесь. «Афганец»… со страдальческим лицом.

— Лицо! Страдание! Вы не правильно… костляво истолковываете суть великого таинства.

Живопись… Это как потоп! Ты вдруг одномоментно видишь скрытое от других. И переносишь его, пока оно не исчезло… Вот вас… Вижу! Я бы изобразил из геометрических фигур. Несколько равновеликих треугольников наверху: то ли фуражка милицейская, то ли беспокойные мысли, «пробивающие» крышу… Большой круг. Внизу… — Волох сделал движение, будто потянул воздух, — эллипс…

Першин, подавив смешок, отошел, предоставив начальнику в одиночестве тонуть в мутных фантазиях мазилы. Остановился перед портретом непотребной девки. Уставился на тщательно и даже как бы любовно выписанные кучерявые волоски внизу живота обнаженной. Заметив интерес сыскаря, Клим хвастливо крикнул: "Продано!" — и тут же закашлялся, будто подавился.

Першин пожал плечами. Он и не собирался приобретать этот кубизм. Жена бы ему его на голову надела. Саша выскользнул на кухню. А через минуту вернулся, держа двумя пальцами записку: "А это что?" Волох сразу перестал валять дурака, впился изумленными глазами в бумажку, нахохлился.

— Рассказывайте правду, Кирилл Иванович, — вздохнул Смирнов. — А то ведь, если обет молчания не нарушите, на нары угодите. Будете там зэкам татуировки… писать.

Они наконец-то добрались до дома Волоха. И тут Карина не выдержала и расплакалась. От просто убийственного общего равнодушия? Люди, к которым они суются с вопросами о похищении, отпихивают горе-сыскарей, насмешничают, язвят. А, может, на сердце так тяжело потому, что надо снова подняться в квартиру, в которой вчера девушка доверчиво обнажила свое желание перед мужчиной, а тот приказал: «Оденься»? Непонятная, нестерпимая тоска полосовала душу. Карина натянула ниже бандану. Из-под дурацких солнцезащитных очков ползли и ползли слезы.

Андрей, крепко сжимая руль, беспомощно мотал головой. Он не умел ни утешать, ни плакать.

Как только синий «Жигуль» затормозил, от подъезда к нему заковылял пьяный бомж. Наклонился:

— Того… Не надо вам это… туда ходить…

— Слушай, старик, — с угрозой в голосе произнес Андрей, — вали-ка ты подальше.

— Этого… Говорю… Не-е-е надо!.. К Волоху…

— Что?!

— Мусора у него. Так я ж и говорю… Клим мне: "Поработай добрым человеком… Как мужик с бабой на синих «Жигулях»… от ворот им поворот…" А я всегда-а-а…

Андрей быстро протянул в приоткрытое окно синюю бумажку и процедил: "А теперь отойди, друг…" Осторожно развернул «жигуль» и поехал прочь. Полчаса он кружил по городу, проверяя, нет ли хвоста. Наконец остановился у старинной церкви. Дверь в храм оказалась еще открытой.

Молодые люди робко вошли в гулкое помещение — огромный колокол. Огляделись. Темно-зеленые, палевые, янтарные краски струятся по стенам, сплетаются во фресках, разбегаются травяными узорами. И все стремятся вверх, к самому куполу. Батюшка лет двадцати пяти раскладывает на желтой лавке духовные книги и православные календари. Последние лучи солнца льются в длинное арочное окно и золотят оклад полуметровой иконы и рыжеватую бороду молодого священника.

Андрей отозвал его в сторону, и они о чем-то долго шептались в углу. К девушке напарник вернулся с просветленным лицом: "Мир не без добрых людей. Отец Валерий разрешил нам на территории припарковаться. Заночуем в машине". Загнал «жигуль» во двор. К церковной ограде плотно подступали узорчатые кресты, из кустов полудиких роз торчала ржавая звезда. Глядя на грустное кладбище, Карина заплакала еще сильнее…

Лейтенант слабо вскрикнул и схватился за ногу. Его лицо сразу посерело, нос заострился, глаза, как раны, налились болью и чернотою.