Последняя жертва "Магистра"

3. ОСЕННИЙ ВЕЧЕР

Старик стряпал ужин. Он не любил своей полупустой комнаты, а потому большую часть суток проводил в крохотной кухоньке. Там всегда тепло и уютно, с утра до полуночи шепчет сетевой радиоприемник. Старику безразлично, о чем шла речь, но небольшой черный ящичек заменял ему собеседника – нередко он разговаривал с ним, как с живым существом.

За окном осень, серые сумерки тоскливы и холодны; накрапывал мелкий, занудливый дождь. От окна тянуло сыростью, и старик жался поближе к плите, где шипело голубое пламя газовых горелок.

Старик был непривычно возбужден. Чувствовалось, что он кого-то ждал: вздрагивал от малейшего шороха, с надеждой смотрел на входную дверь, иногда подходил к ней, открывал, вглядывался в полумрак подъезда. Возвращаясь на кухню, сокрушенно качал головой, с тоской смотрел на будильник, вздыхал.

Сегодня он принарядился: надел выходной коричневый костюм, свежую рубаху, на ногах новые сандалеты. Волосы причесаны аккуратно, подбородок и щеки выбриты до синевы. Кухня чисто выметена, посуда помыта, расставлена по полкам; вместо будничной клеенки на кухонном столе лежала скатерть.

Наконец раздался энергичный стук, старик сорвался со стула и поспешил к двери.

В квартиру вошел молодой человек приятной внешности в модной нейлоновой куртке. Старик обнял его, неловко поцеловал в щеку. Это внук старика: невероятное, разительное сходство проглядывало в каждой черточке лица молодого человека. И только жатая вуаль, которую годы набросили налицо старика, искажала схожесть. Впечатление такое, что они братья-близнецы, и один из них небрежно, неудачно загримирован под человека преклонного возраста.

Дед и внук сели ужинать. Старик разговорился: он суетливо подсовывал внуку что получше, но тот ел неохотно, только бы не обидеть старика. По лицу гостя видно, что ему неприятна обстановка кухни – и колченогие стулья с замусоленной обивкой, и самодельные шкафчики для посуды, и неведомо когда крашенные в блекло-серый цвет панели, и даже скатерть, постиранная и накрахмаленная, но в розовых пятнах. Плохо скрытая брезгливость проскальзывала во всех его движениях, вяловатых и немного медлительных. Старик заметил это и на какое-то время умолк, замкнулся в себе.

Но одиночество, на которое он был обречен, настоятельно требовало живого общения, и плотина обиженного молчания прорвалась бурным потоком слов. Старик видел, что внук его не слушал, думал о чем-то своем, и все же говорил, говорил, говорил… Это принесло старику облегчение: его глаза влажно поблескивают, лучатся искорками, на дряблые щеки лег еле приметный румянец, который проступил сквозь кожу пятнами, как первые кусочки изображения на фотоснимке в проявочной кювете.

После ужина они пошли в комнату. Молодой человек откровенно скучал: позевывал, часто смотрел на часы, ерзал на стуле, беседу поддерживал односложными, ничего не значащими словами. Разговор постепенно увял. Старик снова начал хмуриться; возбуждение, вызванное приходом внука, спало, он почувствовал себя разбитым, усталым. Шаркая сандалиями, вышел на кухню, выпил лекарство. Держась за сердце, возвратился. На его лице явственно проступило желание поделиться с внуком чем-то сокровенным, потаенным. Но он долго колебался, испытующе глядя на молодого человека, который сидел как на иголках, мучительно стараясь придумать убедительный повод, чтобы покинуть эту угнетающую своей неухоженностью комнату, не обидев старика.

Тот предугадывает его намерения и наконец решается – подставляет стул к старинным часам, кряхтя и придерживаясь за стену, взбирается на него, открывает дверку футляра, достает из тайничка картонный коробок. Стоя на стуле, открывает его, подзывает внука. Молодой человек спешит помочь ему слезть со стула.

Холодные светлые глаза внука загорелись изнутри сапфирными блестками, он не может оторвать их от ладони старика, на которой лежит нечто такое, которое он меньше всего ожидал увидеть здесь, в этой убогой обители.

Дед и внук сели на кровать, тесно прижавшись друг к другу. Старик долго о чем-то говорил вполголоса…

Молодой человек ушел глубокой ночью. С виду он снова спокоен и уверен в себе. Но это спокойствие кажущееся – под глазами пролегли глубокие тени, черты лица заострились, стали жестче, высокий лоб прорезала поперечная складка, уголки губ опустились, от чего в его внешнем облике появилось что-то хищное, угрожающее. Коробок, который старик достал из своего тайника в футляре часов, он унес с собой.

Старик некоторое время прислушивался к затихающим шагам внука, которые в ночной тишине звучали отчетливо и гулко, затем упал ничком на кровать и надолго застыл в полной неподвижности.

Бьют часы. Старик сел, снял пиджак, затем рубаху. Его сутулые плечи неожиданно начали вздрагивать: плач, надрывный, мужской, больше похожий на предсмертный вой волка-подранка – хриплый и прерывистый – раздался в комнате. Старик плакал без слез; сухие глаза округлились, руки судорожно комкали, рвали некрепкую ткань рубахи, нижняя челюсть отвисла, обнажив желтые, выщербленные зубы.

Над городом висела темень, сырая, неподвижная…

В тот же час на городской окраине возле парка в одном из окон старого дома теплился свет. Комната, которую освещала настольная лампа с желтым абажуром, – спальня. У небольшого столика, на котором стоял ларец старинной работы с откинутой крышкой, расположилась уже знакомая нам старуха в очках и теплом байковом халате. Пришептывая, она читала письма, которые брала наугад из стопки бумаг, пожелтевших от времени. Иногда она чему-то улыбалась, кивала; от этого очки сползали на кончик крупного крючковатого носа. Старуха недовольно ворчала, водружала их обратно на переносицу и со вздохом сожаления откладывала очередной конверт, чтобы приняться за следующее письмо или открытку.

В комнате было душно, пахло благовониями: перед иконами в углу спальни висела зажженная лампадка, чадя и потрескивая взрывающимися капельками горючего масла. Комната просторная, но из-за огромной двуспальной кровати с пуховиками и неуклюжего двустворчатого шкафа казалась узкой и неуютной.

За стеной скрипнули пружины дивана – кто-то ворочался, устраиваясь поудобней. Там спала внучка старухи. Оторвавшись от чтения, старуха озабоченно прислушалась, повернув ухо к двери. Ее лицо озарилось неожиданно светлой, доброй улыбкой, которая как-то не вязалась с внешним обликом старухи: тяжелый, упрямый взгляд и выражение жесткой непримиримости, которая проглядывала в глубоких морщинах у крыльев носа.

Из спальни старуха выходила редко, в основном по утрам, когда стряпала. Если у внучки были гости, старуха запиралась на ключ и сидела тихо, как мышь, чтобы не смущать их своим присутствием. Она замкнута, очень обидчива, упряма и несговорчива. Ладила с нею только внучка. Старуха была очень богомольная, соблюдала все церковные праздники, но в церковь ходила редко…

Наконец дошла очередь и до фотографий. Их немного, почти все давние, блеклые, порыжевшие. У старухи от умиления увлажнились глаза, она вытерла их полой халата.

Один из фотоснимков старуха рассматривает дольше, чем остальные. На нем изображены двое молодых людей – широкоплечий парень в старомодном сюртуке и в рубахе со стоячим воротничком, туго стянутым бантом, и светловолосая девушка в длинном платье с рюшами; в руках у нее зонтик, на который она опиралась с кокетством и грацией, присущей юности. У старухи от волнения дрожат руки; она смотрит на фото долго, неотрывно; по ее морщинистым щекам катятся слезы.

Вдруг старуха бросила фотографию, сползла со стула, встала на колени и, повернув голову в сторону икон, начала истово молиться. Лицо ее было мертвенно-бледно, седые волосы от поклонов растрепались, очки свалились на пол, а полузакрытые глаза лихорадочно блестели…

После молитвенного экстаза старуха почувствовала себя неважно. С трудом поднялась с колен, завернула бумаги и фотографии в газету, перевязала пакет тесьмой, положила в ларец, заперла его, поставила в шкаф. Ключ от ларца запрятала в щель под подоконником – задвинула его глубоко, забила щель ватой.