Мудрость отца Брауна (рассказы)

– Эцца! – воскликнул поэт, радостно пожимая ему руку. – В разных костюмах я тебя видел на сцене, но такого не ждал. Ты – и англичанин.

– Почему же англичанин? – серьезно переспросил Эцца. – Так будут одеваться итальянцы.

– Мне больше нравится их прежний костюм, – сказал поэт.

Эцца покачал головой.

– Это старая твоя ошибка, – сказал он, – и старая ошибка Италии. В шестнадцатом веке погоду делали мы, тосканцы: мы создавали новый стиль, новую скульптуру, новую науку. Почему бы сейчас нам не поучиться у тех, кто создал новые заводы, новые машины, новые банки и новые моды?

– Потому что нам все это ни к чему, – отвечал Мускари. – Итальянца не сделаешь прогрессивным, он слишком умен. Тот, кто знает короткий путь к счастью, не поедет в объезд по шоссе.

– Для меня итальянец – Маркони [2], – сказал Эцца. – Вот я и стал футуристом и гидом.

– Гидом! – засмеялся Мускари. – Кто же твои туристы?

– Некий Харрогит с семьей, – ответил Эцца.

– Неужели банкир? – заволновался Мускари.

– Он самый, – сказал гид.

– Что ж, это выгодно? – спросил Мускари.

– Выгода будет, – странно улыбнулся Эцца и перевел разговор. – У него дочь и сын.

– Дочь богиня, – твердо сказал Мускари. – Отец и сын, наверное, люди. Но ты пойми, это все доказывает мою, а не твою правоту. У Харрогита миллионы, у меня – дыра в кармане. Однако даже ты не считаешь, что он умнее меня, или храбрее, или энергичней. Он не умен; у него глаза, как голубые пуговицы. Он не энергичен; он переваливается из кресла в кресло. Он нудный старый дурак, а деньги у него есть, потому что он их собирает, как школьник собирает марки. Для дела у тебя слишком много мозгов. Ты не преуспеешь, Эцца. Пусть даже для делового успеха и нужен ум, но только глупый захочет делового успеха.

– Ничего, я достаточно глуп, – сказал Эцца. – А банкира доругаешь потом, вот он идет.

Прославленный финансист действительно входил в зал, но никто на него не смотрел. Грузный, немолодой, с тускло-голубыми глазами и серо-бурыми усами, он походил бы на полковника в отставке, если бы не тяжелая поступь. Сын его Фрэнк был красив, кудряв, он сильно загорел и двигался легко; но никто и на него не смотрел. Все, как всегда, смотрели на золотую греческую головку и розовое, как заря, лицо, возникшее, казалось, прямо из сапфирового камня. Поэт Мускари глубоко вздохнул, словно сделал глубокий глоток. Так оно и было; он упивался античной красотой, созданной его предками. Эцца глядел на Этель так же пристально, но куда наглее.

Мисс Харрогит лучилась в то утро радостью, ей хотелось поболтать, и семья ее, подчинившись европейскому обычаю, разрешила чужаку Мускари и даже слуге Эцце разделить их беседу и трапезу. Сама же она была не только благовоспитанной, но и поистине сердечной. Она гордилась успехами отца, любила развлечения, легко кокетничала, но доброта и радость смягчали и облагораживали даже гордость ее и светский блеск.

Беседа шла о том, опасно ли ехать в горы, причем опасностью грозили не обвалы и не бездны, а нечто еще более романтическое. Этель серьезно верила, что там водятся настоящие разбойники, истинные герои современного мифа.

– Говорят, – радовалась она, как склонная к ужасам школьница, – здесь правит не король Италии, а король разбойников. Кто же он такой?

– Он великий человек, синьорина, – отвечал Мускари, – равный вашему Робин Гуду. Зовут его Монтано, и мы услышали о нем лет десять тому назад, когда никто уже и не думал о разбойниках. Власть его распространилась быстро, как бесшумная революция. В каждой деревне появились его воззвания, на каждом перевале – его вооруженные часовые. Шесть раз пытались власти его одолеть и потерпели шесть поражений.

– В Англии, – уверенно сказал банкир, – таких вещей не потерпели бы. Быть может, нам надо было выбрать другую дорогу, но гид считает, что и здесь опасности нет.

– Никакой, – презрительно подтвердил гид. – Я там проезжал раз двадцать. Во времена наших бабушек, кажется, был какой-то бандит по кличке Король, но теперь это – история, если не легенда. Разбойников больше не бывает.

– Уничтожить их нельзя, – сказал Мускари. – Вооруженный протест – естественное занятие южан. Наши крестьяне – как наши горы: они добры и приветливы, но внутри у них огонь. На той ступени отчаяния, когда северный бедняк начинает спиваться, наш берет кинжал.

– Хорошо вам, поэтам, – сказал Эцца и криво усмехнулся. – Будь сеньор Мускари англичанином, он искал бы разбойников под Лондоном. Поверьте, в Италии столько же шансов попасть к разбойникам, как в Бостоне – к индейцам, снимающим скальпы.

– Значит, не обращать на них внимания? – хмурясь, спросил мистер Харрогит.

– Ох, как страшно! – ликовала его дочь, глядя на Мускари сияющими глазами. – Вы думаете, там и вправду опасно ехать?

Мускари встряхнул черной гривой.

– Я не думаю, – сказал он, – я знаю. Я сам туда завтра еду.

Харрогит-сын задержался у столика, чтобы допить вино и раскурить сигару, а красавица ушла с банкиром, гидом и поэтом.

Примерно в то же время священники, сидевшие в углу, встали, и тот, что повыше – седой итальянец, – тоже ушел. Тот, что пониже, направился к сыну банкира, который удивился, что католический священник – англичанин, и смутно припомнил, что видел его у каких-то своих друзей.

– Мистер Фрэнк Харрогит, если не ошибаюсь, – сказал он. – Мы знакомы, но я подошел не потому. Такие странные вещи лучше слышать от незнакомых. Пожалуйста, берегите сестру в ее великой печали.

Даже по-братски равнодушный Фрэнк замечал сверканье и радость сестры; смех ее и сейчас доносился из сада, и он в удивлении поглядел на странного советчика.

– Вы о чем, о разбойниках? – спросил он и прибавил, вспомнив свои смутные опасения: – Или о поэте?

– Никогда не знаешь, откуда придет горе, – сказал удивительный священник. – Нам дано одно: быть добрыми, когда оно приходит.

Он быстро вышел из зала, а его собеседник ошалело глядел ему вслед.

На следующий день лошади с трудом тащили наших путников по кручам опасного горного хребта. Эцца презрительно отрицал опасность, Мускари бросал ей вызов, семейство банкира упорно хотело ехать, и все поехали вместе. Как ни странно, на станции они встретили низенького священника, и он сказал, что и ему надо ехать туда же по делу. Харрогит-младший поневоле связал это со вчерашним разговором.

Сидели все в каком-то особом открытом вагончике, который изобрел и приспособил склонный к технике гид, руководивший поездкой деловито, учено и умно. О разбойниках больше не говорили, но меры предосторожности приняли: у гида и у сына были револьверы, у Мускари – шпага.

Поместился он чуть поодаль от прекрасной англичанки; по другую сторону сидел священник, представившийся как Браун и больше не сказавший ни слова. Банкир с сыном и гидом сидели напротив. Мускари был очень счастлив, и Этель вполне могло показаться, что он – в маниакальном экстазе. Но здесь, на кручах, поросших деревьями, как клумба – цветами, она и сама воспаряла с ним в алые небеса, к золотому солнцу. Белая дорога карабкалась вверх белой кошкой, огибала петлей темные бездны и острые выступы, взбиралась все выше, а горы по-прежнему цвели, как розовый куст. Залитая солнцем трава была зеленой, как зимородок, как попугай, как колибри; цветы пестрели всеми красками мира. Самые красивые луга и леса – в Англии, самые красивые скалы и пропасти – на Слоудоне [3] и Гленкоу [4]; но Этель никогда не видела южных лесов, растущих на круче, и ей казалось, что фруктовый сад вырос на приморских утесах. Здесь не было и в помине тоски и холода, которые у нас, англичан, связаны с высотой. Горы походили на мозаичный дворец после землетрясения или на тюльпановый сад после взрыва. Этель сказала об этом романтику Мускари.