Тополиный пух

Клавдия довольно рассмеялась.

— Ладно, соедини меня с ним. Или его со мной, как желаешь. И газетку, газетку принеси, пожалуйста.

— Что сначала? — спросила догадливая секретарша.

— Знаешь, дай-ка сперва газету, а потом, когда я тебе скажу, соедини. Так будет правильнее…

Чтение не заняло и пятнадцати минут. Зато с ходу объяснило нелицеприятную мимику генерального прокурора.

Обычно дела такого рода называют «тухлыми». Не только в том смысле, что расследование их носит бесперспективный характер. Да, следствие может действительно длиться бесконечно по причине недоказуемости отдельных положений и обвинений, высказанных неким Метельским в газетном материале. Фамилию, конечно, можно проверить, однако здесь, скорее всего, анонимный автор. Подобные статьи под собственным именем вряд ли кто-то рискнет публиковать. Но, с другой стороны, розыск анонима, а затем и сам факт выдвижения против него обвинений в злостной клевете, использовании печатного слова для пропаганды клеветнических измышлений в адрес ответственного государственного чиновника также могут выглядеть совершенно неубедительно и в определенной степени нелепо и пародийно, если у анонима вдруг окажутся доказательства его правоты. И что тогда? Общественная смерть чиновника! И зачем же ему в таком случае весь этот сыр-бор?

Меркулов вспомнил. В шестидесятых годах, когда он учился на юридическом факультете МГУ, к студентам на лекции нередко приглашали выступать известных юристов — ученых и практиков, журналистов, людей других творческих профессий, делившихся с аудиторией секретами своего мастерства. Большое впечатление, помнится, оставил известный в ту пору фельетонист, работавший долгие годы в газете «Известия», Григорий Рыклин. Этот невысокий, кряжистый старик с белой копной волос рассказывал серьезным скрипучим голосом, с навязчивым еврейским акцентом, который тогда называли одесским, о таких вещах и жизненных ситуациях, что аудитория постоянно взрывалась смехом. А вот один из его советов, обращенный уже напрямую к студентам факультета журналистики, также присутствовавшим на той встрече, хорошо запомнился Константину Дмитриевичу.

«Когда ви пишете фельетон, — учил мэтр молодых, — так ви должны знать, что можете оперировать всего только пятью процентами тех отрицательных, убийственных фактов, которыми располагаете. А остальные девяносто пять процентов ви должны аккуратно сложить, — он показал ладонями, как плотно складываются бумажные листы, — и сунуть себе под жопу. И сидеть на них, и чтоб никто ничего не знал. Потому что когда вас визовут наверх, — сухой указательный палец мэтра указал в потолок, — чтобы взять за эту самую жопу, так ви винимите то, что под ней уже лежало, и предъявите вашим критикам. И это будет единственное ваше оправдание. И спасение!..»

А что, если аноним тоже когда-то мог пройти «школу» фельетониста Рыклина? И хорошо запомнить его завет? Ведь тогда эта статья — просто цветочки по сравнению с тем, что, возможно, откроется дальше. Нет, какая-то темная история, скандальная, грязная. Непристойная, короче говоря…

«Ну, хорошо, — сделал окончательный вывод Меркулов, — послушаем, что ему вообще надо, а затем попробуем вникнуть в частности…»

Только вот кто конкретно станет вникать? Непонятно, кому поручить? Это ж только генеральный способен предложить поручить дело кому-то, кто сейчас не особо занят, будто в Генеральной прокуратуре таковые вообще имеются. Нет, не получится. Новичок шею себе сломает, а задействовать опытных следователей совесть не позволяет, вот. и думай…

— Клавдия, — сказал он, тяжко вздохнув, секретарше, — соединяй…

— Константин Дмитриевич, возможно, вы уже в курсе… — усталым и взволнованным голосом начал Степанцов.

— Уже, уже, — чтобы избежать экивоков и перейти к делу, перебил Меркулов. — Так в чем, собственно, заключается ваша просьба? Мне генеральный сказал именно как о просьбе.

— Все правильно. Только мне не хотелось бы обсуждать вопрос по телефону. И если, бы вы…

— Да, разумеется, по телефону такие вещи обсуждать как-то… неловко, что ли. Но беда в том, что я именно сегодня чрезвычайно занят, вы же знаете, что у нас происходит в Южном федеральном округе. Вероятно, по этой причине мне придется задержаться на службе допоздна. В то время как ваша проблема, насколько могу догадываться, тоже не терпит отлагательства? — Сказал и похвалил себя за находчивость.

— Если вы найдете минутку, чтобы принять меня, поверьте… — снова начал Степанцов, и снова Константин Дмитриевич не совсем вежливо перебил его:

— Я, конечно, найду, если вас такой вариант устроит.

— Устроит без всяких условий, просто назначьте удобное для вас время.

— Так чего откладывать-то? Прямо сейчас и подъезжайте.

— Благодарю вас, Константин Дмитриевич! — с чувством произнес несчастным голосом Степанцов. — Я выезжаю, с вашего позволения…

— Жду, — сказал Меркулов и подумал, что с ними со всеми надо обращаться только таким вот образом. Иначе они забываются и наглеют.

3

Самое первое и наиболее, пожалуй, точное сравнение, которое пришла в голову Константину Дмитриевичу, когда он оглядел устало опустившегося в кресло у круглого столика, что стоял в углу его кабинета, гостя, было — сдутый воздушный шарик. Продаются такие сейчас — яркие, праздничные — не то зайцы, не то мишки — толстые, сверкающие, но если из них начинает понемногу выходить воздух, они становятся вялыми и некрасивыми. Вот так же примерно выглядел и тяжело дышащий (видно, лифтом не воспользовался, поднимался пешком) зампредседателя Арбитражного суда. А ведь не стар еще, только подбирается к шестидесяти годам, почти ровесник. А каким выглядел в свое время молодцом! Эх, милый, и как же это тебя так угораздило!

Подумал вот Меркулов, почему-то не испытывавший ни малейшего сочувствия к Степанцову, и едва не улыбнулся. А уж это было бы вовсе не уместно. Просто снова мелькнула мысль, что, окажись здесь Сашка Турецкий, он наверняка нашел бы для гостя другое образное сравнение. Но у Сани, известно же, все образные сравнения вечно в одном и вечно непристойном ключе, ну, босяк!

Однако почему именно Турецкий пришел сейчас в голову? Так вот же и разгадка! Он ведь в отпуск собирается, значит, и текущие дела свои более-менее разгреб. А кому же поручать кляузное и дурно пахнущее дело, которое и расследовать-то придется почти в приватном порядке, как не помощнику генерального прокурора? Все логично! Да и сам генеральный вряд ли возражать станет, если ему этот вопрос аккуратно поднести на блюдечке. А Сане, кстати, и по инстанциям легче будет скакать, все-таки помощник, значит, особо доверенное лицо. И разговаривать он с кремлевской публикой давно научился. Нет, тут есть здравая идея, но послушаем для начала пострадавшего. Что-то вид у него, мягко говоря, непрезентабельный…

Как и предполагал Меркулов, Степанцов собрался излиться здесь, перед ним, потоками оправданий и привести десятки доказательств того, что все факты, приведенные в довольно обширной статье, больше напоминавшей разгромный фельетон советских времен (вот почему, вероятно, и вспомнился Рыклин, великий мастер в том жанре!), являются вымышленными. Что сама статья — со всеми передергиваниями и откровенной ложью — это злобное сведение счетов. Каких и за что — интересный, конечно, вопрос.

С этой целью Кирилл Валентинович выложил на стол две отрезанные полосы из еженедельника «Секретная почта», методично и старательно исчерканные красным карандашом и испещренные какими-то мелкими заметками на полях. То есть было видно, что человек основательно потрудился над опубликованным материалом.

— Вот, я хотел бы буквально по каждому пункту предъявленных мне обвинений, если вы позволите, Константин Дмитриевич…

Меркулову стало нехорошо.

— Но, может быть, нам стоит поступить иначе и пожалеть и ваше и мое драгоценное время? — предложил в свою очередь он. — Вы мне выскажете только самую суть ваших возражений, а заметки свои оставите, чтобы с ними мог внимательно ознакомиться тот следователь, которому будет поручено расследование вашего дела? Так мы убьем сразу двух зайцев — и время сократим, и мне будет легче определиться со следователем. И в конечном счете вникнуть в существо вашей проблемы.