Трижды приговоренный к "вышке"

— Ты стал невыносимо злым.

— А ты читал дела Захвата, Улесского и третьего, не помню! Как же его фамилия? Не помню! Убей! Видишь, память какая дырявая стала! Убей, не помню… Так парней приговорили: к стенке! А они были не виноваты. Они же шли по делу убийства Иваненко. Ты стоял у стенки ни за что?

— Ты всегда берешь крайности.

— А я тебе говорю: не стоял! А они уже стояли! И Дмитриевский это знал. Он знал, что они стояли. Они стояли тогда, точнее после того, как не признали убийства. Им доказали. Доказали в кавычках….

— Прости, Семенович! Я действительно был не причастен к тому делу, не изучал его.

— Я тебе, как человеку, гражданину, говорю: выводы суда по этому вопросу находятся в прямом противоречии… Прости за бюрократический язык! В противоречии с фактическими обстоятельствами, установленными во время судебного разбирательства.

— Ты же был в Москве, милый мой! Неужели там это не доказал?

— Москва… Федор! Не глупи! Не та ныне Москва. Совсем не та.

— Но люди те.

— Ошибаешься. И люди не те. Все теперь по-другому. Раньше нас ругали, кто-то нами руководил… А теперь никто никем не руководит. И никто ни за что не отвечает. Я стучался в Москве в такие двери… И не снилось мне!

— Гляди, у себя вот наведем, по-другому жить станем.

— А я не верю нашим молодым.

— За то, что на пенсию выперли?

— Не надо иронии. Не за то. За другое. Сейчас столько нахлынуло на молодых… Про таких обездоленных они и забыли.

— Ну ты один помнишь! Невинный, черт возьми! Но я и ты не суд. Суд состоялся. И нечего кричать. Доказывай!

— Как?

— По закону. Доказывай по закону. Я с твоим начальством молодым, разволнованным, разговаривал. Ты все норовишь через голову! Приехал, даже не поставил в известность это молодое начальство, что ты жалобу нашел, не так оформленную. И что? Убедишь?

— А нет?

— Да он опять откажется. Ты думаешь… Они, молодые, чувствуют, может, в этом лучше нас… Три последних дела, чем закончились? Прибавлением срока, милый ты мой друг! Это же секут молодые! Они потому и разводят руками. Один раз Иван Семенович вывел из-под вышки. Второй раз… Играет судьба! Вдруг — вышку снова прилепят?

— Управляют нынче молодые да ранние подследственными, одно скажу!

— Опять двадцать пять! И Дмитриевским, и Романовым управлял, по-твоему, следователь?

— Да, управлял следователь.

— Логика? Зачем ему это? Впрочем, ты уже сказал: выслужиться. Но это же риск. Понимаешь, служака, карьерист не пойдет на такой риск. Побоится.

— Я тоже так поначалу думал. А правда в другом. Мы вот сейчас оглянулись. Очень правильно сделали. И то не так было, и это можно было подтянуть. Расплодили сами же своей нетребовательностью друг к другу, а в первую очередь нетребовательность к себе, и бюрократизм, и обывательщину, и, прости, нового служаку. Для него, такого служаки, важен результат. Он понимает, что безрезультатность сродни бездеятельности. Вот и пришли к нам только результатники. Самое страшное, что есть. Во что бы то ни стало результат. Так воспитывали его, так наставляли, к тому вели.

— Целая философия.

— Да, Федор. И ты за это спрашивал, за результатность, строго. Что же произошло с делом Дмитриевского? Он шел после Захвата, Улесского… Погоди, в самом деле — как третьего? Ведь его к стенке ставили! Погоди!.. Не помню. Отпустили парней — они в один голос заявили на суде: «Не виноваты!» И вот приехал следователь Меломедов. Громкая у него приставка по особо важным поручениям. Пригляделся, ухватился. И победил.

— Меломедова я лично знаю.

— Верно. Серьезный малый. Но зачем серьезный малый то и дело повторял Дмитриевскому? Если ты убил преднамеренно, не зная ее, для своих прихотей — вышка. А если она была твоей любовницей, то не вышка, а тюрьма! Как это понять?

— Просто. Он уже понимал, что Дмитриевский убийца. Лишь отпирается.

— Молодец ты, Федор. Вот я и говорю. Все заторопились к результату. К хорошему результату помчался и Меломедов. Он захотел, чтобы Дмитриевский признался в совершенном убийстве. По плану Меломедова. Дескать, пусть ты и не убивал, а сознайся, что убил. Этим ты спасешь себя — тебя хотя бы не расстреляют. Главное — нашлись такие, в системе нашей имею в виду, которые поощряют Меломедова. Давай, давай! Быстрей тяни на раскрытие дела. Ведь общественное мнение бурлит: «Вы же недавно судили и приговаривали невинных людей к вышке! Слава богу, нашли убийцу!» Загипнотизированные чинуши, мы все, обрадовались лучшему исходу. Зачеркнули судьбу одного на потеху и радость требующей публики. Меня, адвоката, затоптали!

— Тогда истина восторжествовала. Тех, троих, отпустили, — нахмурился Басманов.

— Но они же признавались, что убили! И теперь я тебя спрашиваю, тебя! Может Меломедов заблуждаться как человек, подчеркиваю — молодой человек? Может? Жаждущий славы, чинов, наград. Может? Ты ответь мне, если я пришел к тебе как к товарищу, как к человеку!

— Не-е знаю. Был суд. Он вынес приговор. Ты его обжаловал.

— Не знаешь! Мы даже себе боимся сказать, что человек, которому доверено судить и казнить, может и ошибиться. А куда уж, об ошибке если зайдет речь, когда копнем с сомнением решение куратора такого Меломедова! Мы просто и не сомневаемся: лишь он один способен на объективный разбор ситуации!

— Я куратором у Меломедова не был.

— Но ты был куратором у другого следователя. Я потому и приехал к тебе. Я бы не приехал. И начал я не сразу. Это понятно. Ты был куратором у следователей, ведших дело Павлюка. Он двенадцать раз, по-вашему, нападал на жертвы. Я это враз вспомнил на вокзале. Точно молнией озарило. Тогда указывалось в частном определении, что не все, совершенные Павлюком преступления, были установлены. Вы тоже торопились?

— Павлюк расстрелян. И ты это хорошо знаешь. — Лицо Басманова посерело — он не любил слово «расстрел».

— Остался, однако, его дружок Гузий, — с торжеством сказал Гордий. О нем я и вспомнил!

— С этого, Семенович, и надо было тебе начинать. Тем более…

«Жалко тебя разочаровывать», — с болью подумал.

…Басманов вспомнил Павлюка. Метался по камере, плакал, кричал:

— Я один к вышке, да?! Зови опять следователя!

Закон охранял это ничтожество до последней минуты. Следователь Мирзоян пришел. Тогда он упоминал и об Иваненко.

Двенадцать доказанных случаев Павлюк принимал, а насчет Иваненко — по самую последнюю минуту — все отрицал.

— Шьете новенькое дело? — кричал он, бегая зелеными небольшими глазками по лицу следователя. — Не трогал я вашу Светку! И в гробу я ее видел в белых тапочках!

Следователь Мирзоян, небольшого роста смуглый мужчина, уже десять лет выполняющий свою тяжелую работу, спокойно осадил:

— Сядьте! Вы и другие жертвы отрицали.

Павлюк лишь на секунду съежился, руки его тряслись от ненависти.

— Вы думаете легко, да? Сразу во всем… Сразу!

— Мы вам по капельке доказали, как вы страшно и паскудно жили. Опровергните хотя бы один факт. Вы не сможете этого сделать. Потому что вы все делали, все делали! Понимаете, делали! Но, сделав, вы думали, что мы не найдем доказательств. Когда мы предъявили вам их, вы и тогда отрицали. И теперь вы кричите… Мы полностью уличили вас… Вы отрицали…

— Ну и отрицал!

— И что же вышло?

— Вышло, что ты, мент, ушлый больно. Припер! А куда денешься! А с этой Светкой хоть сколько припирай — нет, не я! Не знаю!

— Тогда зачем позвали? — спросил спокойно Мирзоян.

Павлюк опять съежился, глаза его снова забегали.

— Почему я один? Почему? Вы других потрясите! — сказал, наконец.

— Кого, например?

— А, например, Гузия, дружочка моего бывшего. — Он осклабился, большие его зубы обнажились. — Скажу вам одно… И это таить не буду… Как-то мы вечерком, после всякого такого, разного и прочего, то есть времяпровождения, зашли в кафе. Там пиво, водочка… Гузий, оглядываясь, залыбился. Улыбка, конечно, не для кино, этакая такая… Я, говорит, тоже не хуже тебя! Деваха была — о'кей! Совсем… чистая. В баньке попарилась… И так далее. Я, говорит, за ней охотился похлеще, чем ты за иными… Вот так…