Неприкасаемые (другой перевод)

Ронан слушает, как мать внизу говорит по телефону.

— Алло!.. Это кабинет доктора Мемена?.. Говорит мадам де Гер… Вы не будете так любезны передать доктору, чтобы он зашел ко мне сегодня утром… Да, адрес наш у него есть… Мадам де Гер. Г… е… р… Да, именно утром. Хорошо. Спасибо.

Теперь он припоминает, что по телефону она всегда говорит этаким пронзительным голосом капризной хозяйки дома. Взбеситься можно. Сейчас она поднимется наверх, чтобы отворить ставни. Пощупает ему лоб, посчитает пульс.

«Как ты себя чувствуешь?»

Хочется крикнуть ей: «Оставь меня в покое!» Хочется крикнуть всем им — служанке, сиделке, врачу: «Оставьте меня в покое!» Ну, точно. Ступени лестницы уже скрипят. Начинается — поцелуи, нюни, слюни. Можно подумать, что он ее любимый сеттер, она только что его не облизывает!..

Она входит, раздвигает занавески, распахивает ставни. На улице мрак. Зима не сдается. Мамаша шлепает к кровати.

— Мой маленький хорошо спал? Температурки нет? Тогда, может быть, и обойдется… — Она нагибается к больному. — А то ты так меня напугал! — Гладит его по виску и вдруг подскакивает: — У тебя седые волосы! А я и не заметила.

— Ты же понимаешь, мамочка, с радостями у меня было туговато…

— Впрочем, всего два или три, — пытается она себя успокоить. — Хочешь, я их вырву?

— Ну уж нет! Я попросил бы. Хоть волосы мои оставь в покое.

Она выпрямляется и вытирает глаза. Слезы сочатся из ее глаз, точно вода из отсыревшей земли. Внезапно ему становится жаль ее.

— Брось, мам… Я же вернулся.

— Да, но в каком состоянии!

— Скоро поправлюсь. Не волнуйся! И для начала выпью капли. Видишь, какой я умница!

Она отсчитывает капли, добавляет кусочек сахара, смотрит, как он пьет, и мускулы на шее у нее сокращаются, будто она сама глотает лекарство.

— Сейчас доктор придет, — говорит она. — Постарайся быть хоть чуточку вежливее… Он всегда был так ко мне внимателен. Когда твой отец умер, просто не знаю, что бы я делала, если бы не он. Он взял на себя все формальности, всё. Уж кто-кто, а он от нас не отвернулся.

Всхлипывает.

— Ты никак не можешь понять, — говорит Ронан, — что он от тебя уже на стенку лезет. Он же смотрел меня вчера. Смотрел позавчера. Ну не каждый же день ему приходить! Кроме шуток!

— Как ты со мной разговариваешь? — шепчет она. — Ты стал совсем другим.

— Давай. Давай. Да, я стал другим.

Они внимательно смотрят друг на друга. Ронан вздыхает. Ему нечего ей сказать… Ему вообще нечего сказать. Сейчас, через десять долгих лет, он смотрит на знакомый с детства мир как бы сквозь дымку тумана. И ничего уже не узнает. Прохожие одеты совсем иначе. Форма машин изменилась. Ронану нисколько не хочется выходить. Да и сил нет. Только дом остался прежним. Он в точности соответствует воспоминаниям Ронана, в нем, как и когда-то, пахнет мастикой. До чего же далеко это «когда-то»! И отец был тогда жив, да-а, старый хрыч! Он тут царил. К нему обращались на «вы». Гостиная набита разными сувенирами, которые он привозил из своих странствий, и всюду висят его фотографии — в повседневной форме, в парадной форме — капитан корабля Фернан де Гер. Отставка доконала его. Когда он входил в столовую, никто не отдавал ему честь. И никого кругом, кроме жены, от преклонения перед ним совсем потерявшей голову, да насмешника сына.

— Сядь, мам. Знаешь, я иногда вспоминаю своих ребят. Кем, например, стал Ле-Моаль?

Она придвигает кресло. И тотчас пытается влезть к нему в душу. Молчание, точно занавес, висевшее между ними, начинает рваться. Она надеется, что Ронан наконец установит с ней мир. А он вспоминает времена, когда все средства казались ему хороши, лишь бы досадить отцу-тирану — Адмиралу, как прозвали его друзья Ронана. Их было совсем немного — четверо или пятеро; они бегали ночами по городу, царапали углем на стенах призывы, требуя независимости для Бретани. Полиция осторожно предупредила старого моряка. И начались страшные, смехотворные скандалы. Теперь Ронан чувствует себя вконец опустошенным. Слишком дорого он заплатил.

— Ты не слушаешь, что я говорю тебе, — снова доносится голос матери.

— Что?

— Он уехал из Ренна. И сейчас — аптекарь в Динане.

Ронан тут же представляет себе Ле-Моаля в белом халате, с едва заметной лысиной, отпускающего касторку и масло для загара. А ведь это Ле-Моаль прикрепил однажды ночью флаг Бретани к громоотводу на церкви Сен-Жермен. Грустно!

— А Неделлек?

— Но почему ты вдруг заговорил о них? Когда я к тебе приезжала, мне казалось, ты их совсем забыл.

— Я ничего не забыл. — Ронан задумывается. — Для воспоминаний у меня было три тысячи шестьсот пятьдесят дней.

— Бедный мой мальчик!

Он морщит лоб и бросает на мать взгляд исподлобья, что всегда вызывало ярость Адмирала.

— Ну? Так что же Неделлек?

— Не знаю. Он не живет теперь в Ренне.

— А Эрве?

— О, этот-то! Надеюсь, ты не позовешь его сюда.

— Как раз и позову, мне нужно кое-что обсудить с ним.

Ронан улыбается. Эрве был его заместителем, верным адъютантом; вот уж кто не спорил никогда.

— А он чем промышляет?

— Он унаследовал дело отца. Вот начнешь выходить, сразу увидишь его грузовики «Перевозки Ле-Дэнф» — они разъезжают повсюду. Солиднейшее предприятие. Отделения по всей стране, даже в Париже. Больше ничего сказать тебе о нем не могу, так как этот молодой человек никогда меня не интересовал. А бедный твой отец просто не выносил его.

Ронан зарывается головой в подушку. Лучше бы ему не тревожить призраки. Ле-Моаль, Неделлек, Эрве, остальные… Всем им сейчас между тридцатью и тридцатью двумя. Само собой разумеется! И все устроены. У некоторых наверняка жена и дети. Вспоминают ли они свою кипучую юность, драки, ночные вылазки, листовки, которые они клеили на шторы магазинов? К. Ф. победит! К. Ф. — «Кельтский фронт». Конечно же, время от времени кто-нибудь из них да вспомнит. Возможно, не без стыда — из-за смерти Барбье.

— Оставь меня, — шепчет он. — Я устал.

— Но ты ведь позавтракаешь?

— Я не хочу есть.

— Доктор же велел…

— Да плевал я.

— Ронан! — Она вскакивает вне себя. Все в ней кипит от жгучей ярости — так может кипеть только она. — Ты где находишься?

— По-прежнему в тюряге, — вздыхает он.

И отворачивается к стене. Закрывает глаза. Мать выходит, закрыв рот платком. Наконец-то! Одиночество. Старая любовница, которая никогда не предает. Чего только он не вынес! Сколько раз подавлял в себе бунт — нельзя же каждый день ненавидеть, каждый день отрицать. Приходилось смиряться и ждать освобождения. И вот эта минута настала, но навалилась болезнь, а тот, другой, — вот только где он? — живет себе спокойно и мирно. И сон его отнюдь не тревожат угрызения совести.

Ронан хотел нанести удар сразу, как только вышел из тюрьмы. А теперь пройдут долгие недели, может быть, месяцы. И то, что должно было стать актом неминуемого возмездия, превратится всего лишь в акт презренной мести. Тем хуже. Да что, в самом деле! Тюрьма — это не так уж и страшно. Ронан иногда наведывается туда во сне. И камера была вполне сносная. Приятная библиотека. Повкалывал он там вовсю. И даже сдал экзамены. Обращались с ним хорошо. Жалели немного. Когда Ронан сразит чудовище, он вновь обретет привычный ритм жизни — ежедневная короткая прогулка, время от времени свидания, книги, которые нужно пронумеровать и записать.

Правда, он будет уже не политическим, а уголовником. И матери останется только продать дом и окопаться где-нибудь в деревне. Возможно, газеты ухватятся за его дело и заведут свою шарманку — вот, мол, опять скостили срок и выпустили раньше времени! Но какая все это ерунда! Быть в ладах со своей совестью — это ли не главное? Образы чередой проходят перед ним, сменяя друг друга, навевая дремоту.

«Вырубаюсь», — вяло проплывает в голове у Романа. И он засыпает, уткнувшись носом в стенку.