Кровь с небес

Из слез и воспоминаний– только эти слова я решил сохранить из всей той бессмыслицы, которую успел записать. Из слез и воспоминаний – так могла бы начинаться ода, или же, напротив, так она могла бы завершаться. Или, оказавшись среди множества других, эти слова смогли бы неожиданно приковать к себе внимание.

Воспоминания у меня действительно были. Одно из них – самое значительное, оно стоило сотни других: когда я был маленьким, мать говорила мне, будто всякий раз, когда я не слушался, на небесах плакал ангел. Значит, и слезы тоже были. Воспоминания и слезы.

И круг замыкается…

Большие часы на комоде пробили шесть раз и сообщили, что утро наступило.

Заря лишь едва раскрыла свои алые лепестки, робко сообщая о том, что за ночь ветер переменился.

Бом-м. И вот с неба полились грязно-красные струи, напоминавшие ржавую воду, выплеснувшуюся из бочки, в которую кузнец окунул докрасна раскаленное железо.

Бом-м. И вот земля вокруг уже превратилась в густой вишневый сироп. И верующим, пожалуй, было бы нелишне уладить свои отношения с Всевышним – ведь наступил последний день рода человеческого, а завтра начнется Великий потоп!

Бом-м. Я брел по щиколотку в крови, то и дело поскальзываясь, и никак не мог справиться с собой. Мой путь вперед был неспешен. А тем временем тучи заволакивали горы и громоздились на вершинах холмов. Так ложкой накладывают взбитые сливки, когда украшают торт.

Бом-м. И солнце, словно клубника в сиропе, стекало красной желейной густотой на эту белизну. Воздух пропах железом и испарениями.

Бом-м. Не было ни одной точки опоры, сами стены истекали влагой.

Бом-м. Кровь стекала сверху. Кровь бурлила в сточных канавах…

Я открыл глаза. Уселся на кровати.

Первым делом распахнул окно. За ним – темнота.

Дождь.

– Я видела такой странный сон, – сказала в то утро Раймонда, наливая мне в миску молока. – Как будто я пытаюсь выбрать каких-то жучков из чашки с душицей. Жучки такие черные, высохшие совсем. Я изо всех сил стараюсь отделить приправу от этих дохлых козявок и вдруг вижу, что в этой самой чашке, в которой я орудовала ложечкой, на самом дне копошится пчелиная матка, да такая огромная-преогромная! Брюшко у нее все наружу, полное яиц… Кто знает, что это может значить?

– Я тоже спал плохо. Мне тоже приснилось слишком много разных снов, – ответил ей я, рассматривая жемчужные пузырьки молочной пены, украшавшей мою миску.

– Ты в дождь всегда плохо спал, еще с самого детства… И кто его знает, что весь этот сон значит? Надо бы мне об этом сновидении рассказать Юаникке…

– Вот именно, от дождя я становлюсь каким-то беспокойным! Я видел во сне дедушку и прадедушку Гунгви… А потом еще красный дождь…

Раймонда улыбнулась мне с нежностью:

– Кого-кого, дедулю и прадедушку? Что ты такое говоришь, ты ведь их едва знал…

– Неправда, деда я помню, да и прадеда тоже. Он был совсем маленького роста, в него еще молния попала.

Раймонда покачала головой:

– Что это была за молния, право, не знаю. Так, россказни, конечно, об этом все поговаривали, но я никогда в это поверить не могла.

– А потом я видел во сне папу Антони… Он иногда мне снится. Я всегда вижу его во сне таким, как на той самой фотографии: он сидит на самой верхней ступеньке лестницы…

У матери задрожал подбородок.

– Я дождаться не мог, чтобы поскорее рассвело, – закончил я рассказ о своих снах.

– Рассвело? – В голосе Раймонды прозвучала ирония: так она пыталась сменить тему. – Если бы не часы, я бы ни за что не поверила, что уже день на дворе. – И она замолчала, глядя куда-то мимо меня.

– Тебе было всего лишь пять лет, когда умер твой отец. Но как же он тебя любил, Бустиа! – продолжила мать чуть позже, украдкой вытирая нос. Однако это была минутная слабость, мать словно стряхнула ее и вновь взяла себя в руки. – Сегодня утром прихвати с собой зонт, уж больно нездоровая нынче погода.

Я вздохнул:

– Когда же этот дождь прекратится! У меня еще столько дел сегодня утром, что не знаю, с чего и начинать…

Тем временем легкий ветерок приветствовал нас, стуча дождевыми каплями по стеклам окон. Дождевые струи падали густо, напоминая пучки колосьев, словно в небесных полях над нашими головами шла жатва.

Я нахлобучил глубокую фетровую шляпу и взял зонт.

И вышел вон, и печально побрел по воде.

8 часов 10 минут.

Я даже не стал снимать пальто: едва войдя в здание суда, я подозвал первого попавшегося секретаря и отправил его к профессору Пулигедду. Я велел сначала зайти в приемную, а если профессор еще не появился, то пойти прямо к нему домой. Речь шла о деле чрезвычайно срочном!

Мне пришлось трижды повторить секретарю, что он должен передать от моего имени профессору. Я всякий раз просил его повторять мои слова, и все три раза он ошибался. В конце концов, я решил послать Пулигедду записку. Секретарь стоял рядом, ожидая, пока я закончу излагать свою просьбу:

Достопочтенный господин профессор, я беру на себя смелость потревожить вас просьбой оказать мне любезность и предоставить мне возможность побеседовать с вами лично сегодня в одиннадцать часов утра в кафе «Теттаманци». Речь идет о деле, не терпящем отлагательства. Если по каким-либо причинам вы не сможете принять мое приглашение, я прошу вас сообщить мне об этом письмом и передать мне его с подателем сего. В этом случае я просил бы вас указать также место и время встречи, сообразующиеся с вашими планами и намерениями. Если с вашей стороны не последует никаких уточнений и пожеланий, я буду расценивать это как ваше согласие на нашу сегодняшнюю встречу. Примите заверения в глубочайшем почтении…

Я поставил подпись, подул на чернила, сложил листок, вручил его секретарю.

8 часов 23 минуты.

С Джованнино Маронжу я столкнулся на выходе из своего кабинета, когда направлялся в зал заседаний. Он поздоровался со мной, и его честное открытое лицо, обрамленное черной бородой, расплылось в широкой улыбке. Такой черной-пречерной бороды я никогда и ни у кого больше не видел. «Эй, пойдем пропустим по маленькой!» – позвал он меня. Я ответил, что пить не могу, но что от чашечки кофе я бы не отказался, потому что очень плохо спал ночью, потому что… И так далее и тому подобное. Он же в ответ заявил, что ему дождь не мешает, в дождь он спит сном младенца, уютно укутавшись, в тепленькой постельке, под бочком у своей женушки. «Ну, сам понимаешь, что я тебе буду рассказывать?» И в самом деле, не было нужды ничего объяснять, все было и так понятно.

Я сказал Джованнино, что у меня всего лишь несколько минут, но мне очень нужно с ним поговорить по поводу его подзащитного. Он ответил, что ему уже все известно: история Франческины Паттузи, дело Филиппо Танкиса и все остальное. Он сказал, что дело это совершенно проигрышное, потому что против парня имеются вещественные доказательства: у него нашли часы, принадлежавшие убитому. Кроме того, Танкис не мог объяснить, где он находился в момент совершения убийства. Маронжу был уверен, что парню было бы лучше признать свою вину и надеяться на снисхождение суда. Я спросил у Джованнино, не думал ли он об одном обстоятельстве, которое казалось по меньшей мере странным, а именно: тщедушный юноша голыми руками одолел такого крепкого мужчину, как Солинас. Маронжу признался, что об этом он не задумывался, и улыбка на его широком лице угасла. Мы продолжали беседовать, быстро шагая по коридору к залу заседаний, и вдруг я почувствовал себя неловко. Мне показалось, что я веду себя как мальчуган, который завидует другому, потому что у того есть хороший конь или ружье. Я сказал Джованнино, что мы еще поговорим об этом деле за обедом в «Сан-Джованни». Он ответил, что ничего не имеет против.

8 часов 30 минут.