Миланцы убивают по субботам

Итак, после двойной порции нраппы Аманцио Берзаги отправился на службу; на рабочем месте он был в 8.24, то есть за тридцать шесть минут до начала: ему надо было разобрать кое-какие дела, проверить водительские отчеты о расходах. Поскольку он сам много лет разъезжал по Европе, мог объясняться по-французски, по-английски и по-немецки, то был здесь, в конторе, как говорят англичане, «the right man in the right place» (человеком на своем месте): уж, во всяком случае, подсунуть ему просроченные, или фальшивые, или двойные квитанции никому не удавалось.

В четверть десятого Аманцио Берзаги позвонил домой и сразу услышал в трубке хрипловатый, но приятный голос дочери:

– Папа...

Никто, кроме папы, ей позвонить не мог; он сам научил ее, что, если она вдруг услышит чужой голос, то должна сразу положить трубку.

– Что делаешь, Донателла?

– Чищу картошку.

– Осторожнее с ножом.

– Хорошо, папа.

– А вообще, все в порядке?

– Да, папа. Когда почищу, поставлю ее в кастрюле на огонь.

– Умница! Я тебе еще позвоню.

Аманцио Берзаги поработал часок и в четверть одиннадцатого опять набрал номер.

– Папа?

– Как идут дела, Донателла?

– Убрала постели, вытерла пыль, сейчас подметаю пол, – с детской пунктуальностью отчиталась дочь. – Картошка сварилась, воду я слила.

– Молодец, девочка. А газ выключила? – Больше всего Аманцио Берзаги боялся, что Донателла по рассеянности забудет про газ, но за целый год этого, к счастью, ни разу не произошло.

– Да, папа, и рубильник повернула, все, как ты велел. – Ну точь-в-точь первоклассница отвечает урок!

– Хорошо. Будь умницей, скоро я приду тебя проведать.

– До свиданья, папа! – радостно отозвалась она.

Аманцио Берзаги посидел над бумагами еще полчаса и пошел домой. По специальному разрешению своего начальника, кавалера Сервадио, два раза в день отлучался на пятнадцать минут, а эти полчаса наверстывал утром, являясь в контору не в девять, а в восемь тридцать. Дежурный вахтер, нажав кнопку, отворил перед ним дверь служебного входа и приветливо улыбнулся. Немного припадая на одну ногу, Аманцио Берзаги пересек площадь Республики (несколько раз пришлось подождать у светофоров) и широким шагом двинулся по бульвару Тунизиа, Продавец цветов, смышленый быстроглазый паренек, открывающий свою лавку, окликнул его:

– Доброе утро, синьор Берзаги!

Этому цветочнику он заказывал венки на похороны жены и свояченицы и всякий раз, отправляясь на кладбище, покупал у него букеты.

– Доброе утро! – отозвался Аманцио Берзаги с истинно миланским добродушием и похромал дальше по бульвару Тунизиа к своему пятнадцатому номеру.

В спешке он поднялся на лифте на второй этаж и три раза позвонил в дверь: короткий звонок, длинный и еще один короткий. Это был условный сигнал. Затем, поскольку Донателле было не велено отзываться на звонки, он отпер дверь. Замок запирался на шесть оборотов, так что с ним пришлось повозиться, и едва Аманцио Берзаги вступил в переднюю, услышал голос своей девочки:

– Папа!

– Я, Донателла.

Он обнял ее, как будто они не виделись целый месяц, хотя с момента расставания прошло от силы три часа. Затем совершил положенный обход: один за другим проверил все запоры на окнах и жалюзи, газовые и водопроводные краны (а то однажды Донателла забыла завернуть на кухне кран и вынуть затычки из раковины, но, к счастью, он подоспел вовремя). На этот раз Аманцио Берзаги остался доволен: в квартире уже было убрано, из столовой доносились звуки проигрывателя. Уходя, он обнял дочь и поспешил обратно в контору.

– Да, все было в порядке, – рассказывал Аманцио Берзаги, – но я почему-то не мог успокоиться. То ли предчувствие какое... словом, душа была не на месте... а может, я подсознательно искал повод, чтобы пропустить еще рюмочку траппы.

Предчувствие или повод – как бы там ни было, он зашел в бар и выпил свою граппу, на этот раз, правда, не двойную, и поспешил в контору. Поработал еще часок и около полудня позвонил домой. За год он уже привык к этим звонкам, привык после четвертого – максимум пятого – гудка слышать в трубке приятный, грудной голос своей девочки.

На этот раз он его не услышал.

Из трубки доносилось только унылые «тууууу», «тууууу», «тууууу» – каждые несколько секунд. Он насчитал десять этих «тууууу», затем опустил трубку на рычаг и вытер внезапно вспотевший затылок. Почему она не отвечает? Пот, который он промокнул на шее, теперь заструился по вискам – его обычная реакция на тревогу и страх.

Успокойся, иначе тебя хватит удар и Донателла останется одна на белом свете, ей придется окончить свои дни в сумасшедшем доме. Что могло случиться, ведь ты оставил ее всего час назад, а то и меньше, даже если она забыла выключить газ – окна-то приоткрыты, хоть и заперты на замки, она не успеет задохнуться, а случись пожар, привратник подоспеет, у него ключ. И вообще, ты, скорее всего, ошибся номером, как в прошлый раз.

Да, такое уже было, несколько месяцев назад, он неправильно набрал номер, – такое бывает, даже с теми номерами, которые знаешь наизусть, даже со своим собственным, – и, по несчастью, там никто не отвечал.

Надежда придала ему сил. Он снова начал набирать и потом долго, раз десять – пятнадцать, слушал длинные гудки.

Может, опять ошибка (он уже понимал, что обольщается), руки дрожат, вот и попадаешь не в те отверстия!

Попробовал еще и еще – безрезультатно! Шатаясь, встал со стула, чувствуя, как судорогой свело все внутренности. Вышел, в спешке хромая сильнее обычного.

– Случилось что-нибудь? – спросил вахтер, открывавший ему дверь.

– Дочь на звонки не отвечает.

На службе все знали про его несчастье, про его крест, кто-то даже предлагал прислать жену, дочь, сестру, чтобы присмотрели за Донателлой, но Аманцио Берзаги вежливо отклонял эти предложения – не из гордости, а из чистого практицизма (миланцы – народ практичный): какой смысл обременять людей, когда девочке нужен постоянный присмотр, а на это были способны только покойные жена и свояченица. Постороннему человеку такое не по плечу, ведь Донателла, как дитя, задает одни и те же вопросы, все время что-то лепечет, требует внимания. Мать, отец, тетка, безусловно, были готовы на всяческие жертвы, а чужой наверняка уже на третий день не выдержал бы.

– Что вы говорите?! – ужаснулся вахтер, но тут же опомнился: – Да вы не волнуйтесь, может, просто телефон испорчен.

Аманцио Берзаги выбежал на улицу, пустился наперерез машинам через площадь Республики, проклиная светофоры, отчаянно хромая и размахивая руками (как бывший водитель грузовика, он сам не терпел тех, кто переходит на красный свет и теперь жестами просил у своих коллег прощенья); его не испугали ни пронзительный визг тормозов справа, ни тупая морда «ситроена» буквально в двух сантиметрах, скорее всего, он их не видел и не слышал, а только придержал рукой покалеченную ногу, чтоб не мешала; так дохромал он до бульвара Тунизиа, у дома номер пятнадцать открыл подъезд и весь в поту, держа наготове ключи, впрыгнул в лифт; перед дверью квартиры дал условные три звонка и с трудом справился с запором: дрожали руки. В прихожей, против обыкновения, он не увидел Донателлу, не услышал радостного: «Папа!», не смог ее обнять.

Ворвавшись в квартиру, Аманцио Берзаги стал лихорадочно рыскать по всем углам. Донателлы нигде не было. Замочки по-прежнему висели на местах, газ был выключен и рычаг перекрыт, на плите стояла кастрюля с налитой водой, чтобы варить рожки, – девочка уже высыпала их в блюдо, стоявшее на столе рядом с натертым сыром и пакетиком соли. Во всех комнатах царил тот же идеальный порядок, какой он оставил час назад: никаких следов внезапного вторжения и насилия – ни опрокинутого стула, ни разбитого стекла, ни плохо прикрытой двери. В гостиной точно в центре столика красовалась ваза с цветами, а на проигрывателе все еще вертелась любимая пластинка Донателлы с песенкой «Джузеппе в Пенсильвании» в исполнении Джильолы Чинкветти (эту песню дочь слушала часами, да и сам он частенько напевал ее на службе).