Ничего не случилось

Химическим карандашом отец надписал плечики — «Ималда», «Мама», «Алексис» и «Я», но и это не помогло: в спешке каждый хватал те, что попадались под руку. Странно, но даже когда Алексис учился в мореходном училище, количество верхней одежды не уменьшилось, и штанга все равно прогибалась.

Никель на штанге местами зашелудился, тут и там на его гладкой поверхности появились пятна окиси. Ималда вспомнила, что раньше штанга всегда блестела, как отполированная.

Ималда шла по коридору медленно, будто сонная. Остановилась на пороге кухни. Такого она тут еще не видела: всюду были запустение и бедность.

Крышка хлебницы раскрыта, внутри черствая горбушка.

Плита устлана пожелтевшими рваными газетами. Когда в доме провели центральное отопление и необходимость в дровах отпала, в других квартирах быстро разобрали плиты и красивые кафельные печи, а мать не позволила: «Другой такой плиты у меня не будет! Огромный гусь зажаривается за два часа, причем поливать не надо!»

Теперь к дому Ималда привыкала медленно, заторможенными были не только ее движения, но и память.

Как и раньше, на вешалке рядом с полотенцами висели оба ключа от подвала. Один на красной, другой на синей ленточке. Когда еще топили дровами и брикетом, в холодные зимы запасов одного сарайчика не хватало и к весне приходилось закупать еще, к тому же дрова попадались плохие и сырые. Отец у каких-то пьяниц с нижнего этажа купил второй сарайчик, потому что те топливо не запасали, а обогревались электроприборами, мухлюя счетчиком, и сарайчик у них все равно пустовал.

В раковине стояло несколько грязных тарелок.

Ималда отвернула кран с горячей водой и начала их рассеянно мыть.

«Я вернулась домой… Домой я вернулась… Вернулась я домой…»

В прихожей зазвонил телефон. Необычно громко, дребезжа — наверно, потому, что аппарат стоял на табуретке в пустом помещении.

Ималда уже забыла этот звук.

Она пошла было к телефону, но по дороге передумала: ей никто не мог звонить. Да и не хотела, чтобы звонили. Говорить ни с кем не хотелось, никого не хотелось видеть.

Вернулась в кухню, начала подметать пол, а телефон все не выходил из ума.

Раньше было два аппарата: один — для всех — в коридоре на стене, другой — для отца — в задней комнате. Разговаривал по телефону в основном отец, и то, что случалось в это время слышать, было настолько несложным и шаблонным, что она даже теперь оба варианта помнила досконально.

«Да… Спасибо, что позвонили… Да… Конечно… Непременно… Будет сделано… Конечно, конечно… До свидания… Еще раз спасибо, что позвонили!»

«Что ты говоришь!.. Хм… Надо подумать, может, и сможем помочь… Но это не телефонный разговор… Не клади трубку, я подойду к другому аппарату…» — и, плотно закрыв за собой все двери, отец отправлялся в заднюю комнату, чтобы продолжить разговор.

Ни слова, ни фразы не менялись.

Ималда подмела пол и окинула взглядом кухню в поисках еще какой-нибудь работы.

«Хоть дверь комнаты приоткрыть… Хоть приоткрыть дверь комнаты… Я боюсь войти в комнату, хоть приоткрыть…»

«Я долго не мог решиться, Ималда, говорить с тобой об ЭТОМ или нет, — доктор Оситис дружески улыбнулся. Это был славный и чуткий человек, и Ималда не только знала, но и чувствовала, что он, как умеет, старается ей помочь. — И… Ты слушай и запоминай… Живи, как всякий здоровый человек.»

Ималда кивнула.

«Не отвечай, а слушай. Я хочу, чтобы ты поняла, что твой случай — вовсе не особенный, таких у нас полно. Только мне довелось видеть более ста. Удивляет, однако, то, что среди подобных больных далеко не все имеют столь яркое воображение, как у тебя. Откровенно говоря, большинство из них — мрачные примитивные субъекты. Однако не о них речь. У врачей есть склонность искать в примитивных что-то особенное, неординарное, ошеломляющие способности, а мне это представляется копанием в помойке в надежде отыскать бриллиант. Я хочу рассказать тебе об абсолютно честных людях, для которых возникшее в их воображении событие стало как бы фактом, и они готовы отстаивать его реальность до последнего своего вздоха. Обычно подобное бывает с людьми на закате жизни, и кто знает, может, в отдельных случаях явление это вполне нормальное. Как правило, таких людей психически больными не считают, да и нельзя считать, конечно. На мой взгляд, это люди всего лишь с нарушением памяти, возможно, даже в пределах нормы. Если бы у тебя не было еще и сопутствующей глубокой депрессии, то вряд ли бы нам довелось познакомиться. В худшем случае, тебя лечили бы амбулаторно, а не здесь, в больнице. К сожалению, в основе твоего недуга — депрессия, осложненная нарушением памяти, обе эти болезни тесно переплелись, вот почему я и хочу доказать тебе абсурдность одной из них… Ты прочла книгу о латышских стрелках, которую я тебе приносил?»

«Да.»

«Понравилась?»

«Я люблю мемуарную литературу.»

«Очень честная книга очень честного автора. Честен до деталей, до мелочей. Первым обработкой мемуаров отставного генерала занимался мой знакомый — тогда молодой и ершистый журналист. Он хотел видеть мемуары написанными в одной манере, отставной генерал — по-иному, и содружество их распалось. Тогда литературной обработкой рукописи занялся другой человек, который надолго сдружился с ветераном гражданской войны… Но вот что мне рассказал журналист. Из-за разных уточнений работа над рукописью требовала глубокого исследования литературы и других материалов. Однажды в архиве он наткнулся на описание одного боя, изложенное самим генералом, в то время капитаном полкового штаба. В описании боя говорилось, что во время сражения пропал командир полка и нашелся только на следующий день под Ропажи, тогда как в мемуарах говорилось, что командир полка исчез и не нашелся вообще. На несовпадение мой знакомый обратил внимание генерала, тот долго вспоминал, все обдумал и наконец категорически заявил, что полковник пропал навсегда. И, будучи уверенным в своей правоте, остался при этом мнении. Несмотря на то, что про бой он писал на следующий же день, а мемуары — пятьдесят лет спустя. Очевидно, в его воображении возникла другая картина боя и в ней командиру полка места уже не было.

Меня заинтересовала подмена реальных событий другими, вымышленными… Может, это особенность памяти, и появляется у всех, только у одних раньше, у других — позднее? Может, очень желая что-то увидеть, мы в своем воображении и видим это вопреки фактам и логике? Я в то время тоже был молод и жаден до успехов, а знакомый навел меня на интересную тропинку и вел по ней дальше, приносил мне рукописи мемуаров. Их оказалось хоть отбавляй. Вряд ли они могли бы заинтересовать большинство рядовых читателей: в основном то были подробно написанные биографии хозяйственных и военных деятелей, но меня они заинтересовали. Я обнаружил, что во многих случаях картины воспоминаний подменяются газетными статьями и правительственными постановлениями того времени. И не только подменяются, а как бы изображают совсем другие, не существовавшие события. Через своего знакомого журналиста я нашел возможность поговорить с авторами — надеялся, что смогу уличить их в лицемерии или в осознанном сочинительстве, но нет, не уличил. Они не лицемерили: на сегодняшний день они именно ТАК помнят. Они действительно помнили так, как хотели помнить, поэтому события реальной жизни остались в тени, потерялись, как на театральной сцене, когда реальную жизнь не показывают, и в памяти остаются лишь яркие бутафории и огни рампы. Словом, не очень-то доверяйся, девочка, своей памяти, возражай ей фактами. А об ЭТОМ лучше вообще не думай».

«Я поняла.»

«Ты меня успокоила. Теперь я в тебе уверен.»

«А лекарства мне еще придется принимать?»

«Медикаменты тебе дадут с собой, сразу не прекращай их принимать, дозировку сокращай постепенно.»

«Да, да… Конечно…»

«Мой домашний телефон тебе известен, можешь звонить в любое время. Но я уверен, что больше не понадоблюсь.»

«Спасибо…» — Ималда заставила себя улыбнуться.