Так долго не живут (Золото для корсиканца)

— Как! И вы? — оживилась Вера Герасимовна. — Вы тоже снимались? У Дергачёвой?

— Нет, Бог пронёс. Но в паре криминальных передач… И ещё — газетки… Это всё одна шайка! Потом и не отплюёшься. Или Колян желает быть звездой?.. Видите, не желает. И без того про ваш музей такое в программе «Вести» передавали…

Вера Герасимовна даже подпрыгнула.

— Вот! Вот! — закричала она. — Из-за этого и надо с Дергачёвой чай пить! Ведь это наглость и наглость! Колю не упомянули совсем, вас, Станислав Иванович, тоже! Коля, не маши руками! Они ведь всё переврали, всё наизнанку перекрутили! Тарахтели про правоохранительные органы, и ваш какой-то, Станислав Иванович, начальник лысоватый врал, что была якобы продуманная операция. Совместно с Департаментом культуры. И тот именно молодой человек из департамента, который с ожирением и теперь к Вердеревской ходит, всё выявил и обезвредил. Каково! Почему бы теперь Коле не рассказать, как на самом деле было?

— Да никому это не надо! — цинично ухмыльнулся Стас. — Коля — боец невидимого фронта. О нём узнают не скоро. И не скоро его наградят.

— Не наградят, — наивно продолжала бушевать Вера Герасимовна. — Наградят этого толстого, а он ведь носился с Оленьковым и с выставкой, как с писаной торбой. Откуда же он герой? Одну только Наконечникову на пенсию турнули.

Наконечникова была та самая дама со стройными ножками, которая приходила вместе с жирняем давить на Самоварова. Дама и жирняй, наружно составлявшие слащаво-согласную пару, на деле воевали друг с другом не на жизнь, а на смерть, пока наконец по законам природы дама, как немолодая и менее выносливая и вёрткая, не была повержена жирняем. Все грехи со Скальдини списали на неё и убрали её на пенсию, что было для энергичной дамы равносильно Берёзову Меншикова. О музейном деле город шумел, но вранья было так много, а Баранов на всех углах кричал о столь баснословных вещах (в которые и сам стал верить), что никто ничего не понимал. А понимать и не хотелось. Новости старятся и приедаются быстро. Самоваров знал это, поэтому твёрдо заявил Вере Герасимовне:

— Хватит хлопотать о моей славе. Завтра я прикинусь хворым и не отворю гражданам, вооружённым чайником, дверь. А ещё лучше и приличнее — позвоню и откажусь от передачи.

Вера Герасимовна обрадовалась:

— Да-да! Скажешься больным. Могло же тебе поплошать? Ты же ранен. Хороший предлог. Съёмки можно перенести на потом. Ты привыкнешь к мысли, что это нужно…

Самоваров умел привыкать к мыслям. К самым главным мыслям о себе он привык давно. Ничего не будет меняться в его жизни. То, что было в середине ноября, — случайность. Выпал снег, и всё прошло. Ничего не происходит. Это продолжается прошлогодняя зима и все зимы, которые были раньше.

Отблеск белого-белого двора упал на потолок. Фонарь за окном не горит, значит, это светит луна. Ровный белый свет, который не даёт заснуть. Стас с Верой Герасимовной ушли, в квартире стало тихо и пусто. Поблёскивают на полках самовары. Гирлянда форм для печенья отбрасывает на стену густую тень. Спать надо, но не хочется, как не хочется читать и смотреть телевизор. У соседей за стеной телевизор работает, можно и так представить, что там идёт боевичок. Визг тормозов, женский визг, изредка крики по-английски, вяло и крайне немногословно переводимые на русский (а ещё говорят, что русские тексты втрое длиннее аналогичных английских!). Выстрелы. А вот и взрывчик пухнул. На экране сейчас явно полыхает пышный бутафорский огонь с дымом и сыпучими бенгальскими искрами.

Снова наши — «ихние наши» — победили. Вот скука!

Звонок раздался внезапный и оглушительный. Телефон у Самоварова старый — никакого чириканья и попискиванья, просто честный безыскусный грохот, от которого подскакиваешь, как ошпаренный. Самоваров, насколько мог, подскочил и услышал нежное:

— Привет!

Он хорошо запоминал телефонные голоса (и голоса вообще). Этот голос он узнал сразу — серебристо-слабый. Настя Порублева. Пока он собирался с силами произнести в ответ никогда не бытовавший между ними «привет», Настя (где-то в другой темноте, в другом расположении духа, красивая, беспечная, чужая) заговорила:

— Чего ты молчишь? Я что, тебя разбудила? Ну уж извини. Просто мне скучно и весело. У тебя так бывает?

Бывает, бывает! Только зря он обмер, это совсем не его, Самоварова, спросили. Он ещё минуту попереминался смущённо на месте и сказал противным голосом:

— Вы куда звоните?

— Это квартира Самойловых? — смущённо пролепетала Настя.

— Это квартира Самоварова, — тупо сообщил он.

— Ах!.. Николай Алексеевич!.. Здравствуйте! (увял, увял серебристый голосок!). Я в записную книжку смотрела и вот нечаянно не тот номер набрала… Извините, ради бога, извините!.. До свидания!.. Извините…

Она положила трубку, и в ухо Самоварова потекли унылые гудки. Он застыл один в своей темноте, в своих стенах, в своей жизни и уставился на гранёный коллекционный самовар, как на собственное, не радующее отражение в зеркале. Всё тихо. Ночевала тучка золотая. Не стоит огорчаться или вспоминать того, с бородой, уволокшего её от Давида. Ничего. Просто Настя не туда попала. Мало ли! Однажды и вовсе к нему дозвонилась какая-то дама, жаждавшая помощи частнопрактикующего сексолога, и, пока он делал вдох, чтоб произнести традиционное: «Это квартира», успел выслушать такую историю, от которой до сих пор краснел, вспоминая. Что ж, бывает, бывает.

Вернувшись в комнату, он снова улёгся скучать и попробовал заснуть, но встал и хорошенько задёрнул шторы. Убрал тоскливый и яркий лунный свет. До чего противный! Белый, холодный, никому не нужный свет. Нечего светить. Влюблённых тут нет.