Трудный поиск. Глухое дело

Оркестр заиграл «Интернационал». Несколько голосов сначала робко, потом все громче стали напевать слова. К припеву присоединились все. И хотя ребята играли плохо, сбиваясь и обгоняя друг друга, никому это не мешало.

Снова построились в колонну и пошли на остров. Илья отстал, нашел Антошку.

— Сейчас всех уложим, пусть мальчики поспят часа четыре.

— Разве они смогут спать? — удивилась Антошка.

— Заснут. Сегодня трудный день — полный набор соревнований. Даже скачки на колхозных конях.

— А мы что будем делать?

— У нас работы много. Нужно все подготовить. А ты... Знаешь что, ложись-ка тоже, отдохни.

— Я вовсе не хочу спать! Мне еще многое нужно увидеть.

— Все увидишь и узнаешь. А сейчас все равно с тобой некому заняться. Палатка свободная, ложись, ты даже осунулась.

Последнее замечание расстроило Антошку. Она нехотя вошла в палатку и, чтобы остаться одной, согласилась лечь на койку Ильи. Она вовсе не собиралась спать. Но как Илья накрывал ее одеялом, она уже не слышала.

23

Анатолия вызвали к городскому телефону. Говорил Игорь Сергеевич, просил принять по срочному делу. Выражался официально: «Товарищ капитан, обращается отец подследственного Геннадия Рыжова». У Анатолия хватало других срочных дел, но этому звонку он обрадовался. Он не только сердился на славного летчика за родительскую ограниченность, но и жалел его. Анатолия подкупала душевная прямота этого человека, глубина его переживаний, неспособность хитрить и притворяться. После ссоры из-за глупой записки, обнаруженной в передаче, они друг друга избегали. Разговаривать при Воронцовых не хотелось, но оба чувствовали потребность объясниться.

Анатолий принял Игоря Сергеевича в одном из свободных кабинетов административного корпуса, — не хотел, чтобы вели его мимо тюремных камер. Поздоровались они с деловитой сухостью, как люди малознакомые и не доверяющие один другому.

— Я, товарищ капитан, пришел по поводу того письма.

— Слушаю вас, товарищ полковник.

— Есть у меня такое опасение — не повредит ли этот инцидент моему сыну?

— Не понимаю.

— Я ваших порядков не знаю... Не будет ли хуже Геннадию от того, что мы, взрослые, нарушили, так сказать, существующие правила? Можешь на меня жаловаться, в парторганизацию пиши, если считаешь нужным, но сын тут ни при чем. Его это касаться не должно.

Анатолий смотрел на гостя, удивляясь, как глупеют люди под бременем несчастья. Игорь Сергеевич и внешне изменился. Вместо боевого задора в глазах его появилось выражение пришибленности.

— Кто же вам подсказал такие опасения? Не иначе — Ксения Петровна. Вряд ли вы сами до такой мудрости додумались.

— Хорош ты гусь, как я посмотрю, — без злости сказал Игорь Сергеевич, — с бабами поругался, а на мальчонке характер показываешь.

— А ты ничего умней придумать не мог, — ответил Анатолий, принимая «ты» как залог доверия.

— Чем тебе Генка насолил, что ты его сгноить хочешь?

— Послушай, Игорь Сергеевич. Я вот смотрю на тебя и не могу понять, разумный ты человек или такой же дуб, как мой ученый тесть? Ты что хочешь — спасти сына, сделать его честным человеком или любыми средствами избавить от наказания?

— А по-твоему, чтобы спасти, его нужно обязательно в колонию послать?

— Куда его пошлют, не нам с тобой решать. Не об этом сейчас думать нужно.

— Тебе легко об этом не думать. Вот обзаведешься своими, тогда поймешь, от чего у отцов голова болит.

— Больная голова не лучший советчик. У меня за Геннадия не голова, а сердце болит.

Игорь Сергеевич с удивлением заглянул в глаза Анатолия.

— Не веришь? Убеждать не буду... Забудь на минутку, что Генка твой сын. Забудь. Поговорим о чужом мальчишке, попавшем в беду. Можешь ты думать не только о своем, но и о чужих?

— К чему ты это?

— Поймешь, если захочешь. Попал мальчишка в беду. Остался без отцовского глаза, без твердой руки, связался с плохой компанией, совершил преступление, сел за решетку. Тут все родные всполошились, наняли адвоката, денег не жалеют, всех знакомых подняли на ноги. И стоит мальчишка на перепутье. Два стана перед ним: милиция, прокуратура, суд — враги. И другой: любящие родители, тетка, дядька, адвокат. Чего хотят враги? Чтобы мальчишка понял всю опасность того пути, на который он встал. Чтобы осознал свою вину и раскаялся. Чтобы твердо решил для себя: никогда больше не идти против закона, честно жить и работать. Вот чего хотят враги. Понятно я излагаю?

— Давай, давай.

— А чего хотят доброжелатели? Как можно скорее вернуть его домой, Преуменьшить его вину в глазах судей, помочь ему соврать, затаиться, прикинуться обиженным мальчиком. Лишь бы поскорее обнять его, накормить сладким, заставить забыть о перенесенном страхе и лишениях. А то, что мальчишка выйдет с растленной душой, что он будет чувствовать себя героем, надувшим правосудие, что задатки тунеядца и хапуги у него окрепнут и проявятся еще с большей силой, — на это родным наплевать. У них голова болит за родного сыночка, им думать не под силу. Так?

Игорь Сергеевич слушал, подперев кулаком скулу. Анатолий словно натянул невидимую узду, и его мысль, все эти дни работавшая в лихорадочном темпе над одним вопросом: «Как вызволить сына?» — круто свернула в сторону. Он еще не понял, чего добивается Катин муж, но уже верил ему и чувствовал себя виноватым перед ним. Он только сейчас разглядел худое, с ранними морщинами лицо Анатолия и представил себя на его месте. В изоляторе не один Генка, и о каждом он должен думать, обязан думать, — такая уж у него проклятущая работа.

— Как ты Гену считаешь? — спросил Игорь Сергеевич. — Пропащий он, по-твоему?

— Вернемся к Генке. Влез он в болото глубоко, гораздо глубже, чем ты думаешь. Но и пропащим его только дурак назовет. Для него сейчас решающие дни. В душе у него борьба: признаваться во всем, что он знает, рвать навсегда все связи с подлецами, затащившими его в трясину, или попытаться выкрутиться, заслужить благодарность тех, кто пока ушел от милиции, остаться кандидатом на новые преступления. Как ты думаешь, ты и Ксения Петровна, в каком направлении вы работаете, как на Генку влияете?

— А ты уверен, что у него есть что скрывать?

— Уверен. Главного своего учителя по грязным делам он укрывает. Точно известно, что они встречались, что через Генку он проводил свои операции, куда более опасные, чем торговля рубашками. А Генка отрицает, И ты, хочешь того или не хочешь, помогаешь ему, внушаешь, что лучшая тактика — отпираться, а если признается, то и наказанье будет больше.

— А действительно больше дадут?

— Не об этом тебе заботиться нужно, больше или меньше. А о том, чтобы он очистился полностью, чтобы честным вышел, вот главное. А если хочешь знать мое мнение, то думаю, что наоборот, чистосердечное признание всегда помогает суду смягчить наказание. И если он будет вести себя на суде как искренний, раскрывший душу человек, уверен, что многое ему простится.

— Погоню я его к чертям собачьим.

— Кого? — спросил Анатолий.

— Адвоката.

— Этого делать не нужно. Умный адвокат на процессе всегда может пользу принести. Ты с ним по-свойски поговори, скажи, что хочешь от сына полного раскаяния. Что тебе не все равно, каким он домой придет — изловчившимся или с чистой совестью. А может быть, тебе все равно, лишь бы скорее?

— Ладно... В этом ты прав.

— Сына хочешь повидать? — спросил Анатолий неожиданно для самого себя.

— Когда?

— Сейчас.

Не сразу, словно проверив и собрав силы, ответил Игорь Сергеевич:

— Позволь.

Анатолий встал, но, прежде чем выйти, сказал:

— Сейчас его приведут, а я вернусь минут через пятнадцать.

Как ни готовился Игорь Сергеевич, но когда Гена вошел, он с большим трудом сдержал себя, не поддался чувству жалости. Чужой и страшной показалась ему остриженная голова на длинной мальчишеской шее. За оттопыренными ушами торчали клочья волос, небрежно оставленных парикмахером. Кисти покрасневших рук вылезали из коротких рукавов и не знали, куда деваться.