Младенец на экспорт

— Не боись, командир, сделаем в лучшем виде, — успокоил он меня, продолжая свой путь к намеченной цели. И посоветовал: — Ты б побрился, а то жуть глядеть, как зарос…

Я стащил маску-шапочку, отмахнул ею Никитину, тот передал по рации сигнал Резо, что был у пруда… Тотчас же раздался веселый, оглушительно-декоративный хлопок: это посудина с телохранителями получила пробоину. В профилактических целях.

Через минуту мы затолкали друг друга в автостарушку, дремавшую на солнечной стороне улицы. И помчались по городу, как на авторалли Москва — Дакар. Победителями. А Фениксу в обществе «стечкина», думаю, было куда приятнее, чем в компьютерно-виртуальном, декорированном мире нью-йоркской конторы.

Как должен чувствовать себя человек, в чьем погребе живет алмазная птичка? Под бочкой с огурцами. Засол мы сработали с Евсеичем, добрый получился засол, отвечающий потребностям текущего дня. Если днем считать всю нашу жизнь. Но про огурцы в едком рассоле — это к слову. Огурцы можно сожрать, а вот что делать с южноафриканским продуктом, результатом буйства природы-матушки? Этого никто не знал. Даже мои друзья — Никитин и Резо-Хулио. Я предложил продать Феникс «Рост-банку» и на вырученные бабки приобрести баржу, чтобы уплыть на Амазонку или на какие-нибудь орехово-кокосовые острова. Увы, мое предложение не набрало необходимого кворума, выражаясь странным языком политиков. Товарищи укорили меня в мелкособственнических интересах. Алмаз есть достояние республики, лучше купить по нефтеналивному танкеру на каждого брата и перевозить жидкое богатство родины в страны третьего мира. Ну, идея с танкерами по имени «Алекс», «Никита», «Хулио» возникла после третьей бутылки деревенского горя. И поэтому тоже была отвергнута. Мною, поскольку не пил.

В конце концов мы решили не торопиться и подождать лучших времен. И пока мои друзья плыли на веранде, как на воздушном, повторю, дирижабле, я отправился в погреб. Там, как известно, находилась секретная лежка. Я нырнул в нее, как землеройка, и поприсутствовал в гробовой тишине недр четверть часа. Странное было впечатление: я почувствовал себя Санькой лет семи от роду, когда впервые обнаружил это укромное местечко, и подумал, что вот сейчас выберусь на поверхность и… Эх, ничего нельзя вернуть. Время глотает людей, их дела, города, страны, материки. И с этим ничего не поделаешь. Более того, человек бессилен не только перед прошлым, но и — будущим. Даже я со своей интуицией, нежной, как попка младенца, не мог и предположить, что ждет меня. В скором будущем. Меня и Полину. Наверное, слишком быстро привыкаешь к тихому и спокойному счастью. Семейному. Даже когда все проблемы, кажется, решены.

Все началось, помню, в день прелестный. В середине июля. Тополиный пух покрыл город, как снежком. Мальчишки бегали по тротуарам и поджигали снежный пух у бордюров. И он вспыхивал бесцветным, быстрым огнем. Старушки, помня пожар Москвы 1812 года, пугались и гоняли проказников. Будущих разжигателей войны.

Я сидел в машине в самом центре столицы, ждал Полину. Она была занята какими-то необыкновенными прожектами и носилась по столице, как Тузик за тушенкой и маринованными огурцами.

Любил ли я эту девочку? Наверное, да. Потому что терпел ее деятельность. И такую бурную, что на личную, скажем так, жизнь у нас времени не хватало. Видимо, моей жене не давали спокойно жить лавры знаменитой Леночки Борсук. Я бы журналистам давал молоко за вредность. И медаль за отвагу. При жизни.

Наконец я увидел-таки очаровательное создание в летнем просторном сарафанчике. С сумкой на боку. Этакий юный гонец за счастьем. С золотистыми капельками пота на лбу.

— Привет, муж. — Плюхнулась на сиденье, чмокнула в щеку. — Не брился, ай-яя…

— А зачем? Брошен супругой на произвол судьбы, как Тузик.

— На, кусни, — протянула бутерброд, — пес-барбос.

— Гав, — укусил за плечо.

— Ай! Слюнявый какой… Сашка, прекрати…

— Я муж или не муж?

— Ты туж! Колыванский.

— Это почему? — обиделся я.

— А потому. Что твоя жена… Ой!.. — вскрикнула.

Не люблю, когда женщины кричат. Не в койке. Когда они так нервно вскрикивают в общественных местах, значит, жди неприятностей. И точно — малолетние Прометеи доигрались с огнем; у одного из них вспыхнули парусиновые штаны. Жадным, бесцветным пламенем. Малец заплясал, как туземец под гром бубна. Сам виноват, не туземец, разумеется. Я бы не сдвинулся с места: быть может, юный натуралист решил проверить на собственной шкуре ее огнеупорность? Каждый в нашей стране имеет право на эксперимент. Полина не знала этой аксиомы и поэтому занервничала. Чтобы она успокоилась, пришлось мне выбраться из автостарушки. С брезентовой курточкой, случайно подвернувшейся под руку. Удобной для тушения пожаров пятой категории.

Через минуту малец в обгоревших портках уже бежал по Красной площади, потирая ушибленный копчик. От моего пинка. Чтобы впредь производил опыты не на глазах у нервной и доверчивой общественности. И у моей жены.

Вернувшись к ней, я получил выговор. За поощрительный пинок юному пожарному. И это вместо благодарности. За скромный подвиг. Невозможно, право, понять этих женщин.

— Так на чем мы остановились? — прервал я ее претензии. — Что моя жена?..

— Ваша жена уезжает, — решительно проговорила.

— Куда? — Я слизнул капельку с ее носа. Она была соленая, как море. — В Смородино?

— Дальше…

— Куда же дальше? — удивился я. — Дальше край земли.

— Саша, я серьезно. На полгода. На стажировку. В Бостонский университет, — проговорила на одном дыхании. — Вот так!

— Как это? — не понял я. — Какая стажировка? К такой-то матери? Что за новости?

— Последние новости, — мило улыбнулась, как диктор TV, сообщающий благоприятный для самоубийц прогноз погоды.

Я попыхтел, как дачный примус, а затем взорвался фейерверком эмоций. Испепеляющим пламенем гнева. О Боже! Как я клял Америку! Просвещение! Свободную визовую политику! Бостонский университет!..

— Ну хорошо, милый, — улыбнулась Полина. — Вернусь через три месяца. Пройду ускоренный курс… обучения!..

Я, дурак, так увлекся своими чувствами, что не был в состоянии спокойно вникнуть в ситуацию. Ну, на хрена нашему простому студенту какая-то стажировка? У американского дядюшки Джо. То есть у черта на куличках. Я это высказал вслух. Свои сомнения. Но не более того. Словом, поступил так же, как самопальный малец. Не думал, а переживал. Не оказалось рядом со мной того, кто мог доброжелательным пинком привести в чувство. Меня. Не оказалось. К сожалению.

— Ну, значит, договорились, — и снова чмокнула в небритую ланиту. — Как ежик…

Я вздохнул — что тут поделаешь? Детский сад. А я в нем — главная нянечка. Потом выяснилось, что выезд детского сада намечен на завтра. Из деревни Шереметьево-2. Это известие привело меня в десенсибилизированное состояние. Как завтра? Почему? К чему такая поспешность? Впрочем, это уже не имело никакого значения. Мои переживания. Колесо истории скрипнуло и покатилось в Бостон, передавив мне по пути ногу. И частично душу.

Что и говорить. С женщинами мне везет. Каким-то образом им удается сделать из меня тюльпана, ей-ей. Наверное, что-то есть в моем характере, что провоцирует их на эксперименты с моей душой, похожей на тополиный пух.

Так или иначе, а наступила минута прощания. На три месяца. В уже знакомом мне зале аэропорта Ш-2. Была бы моя воля, шандарахнул бы это местечко к е’матери. Вместе с воздушными суднами. Чтобы не летали и не соблазняли слабые сердца на путешествия. В края напуганных и самодовольных яппи. (Яппи — это образ жизни, богопослушный, законопослушный; быть в порядке и быть как все, точно гамбургеры в Макдоналдсе.)

Жаль. Жаль, что я был слишком занят собой. И Полиной. И не обратил особенного внимания на стайку «журналисток». Были все они молоды и симпатичны. Несколько возбуждены, видимо, от предстоящего полета под звездами. И над Мировым океаном.

— Какие у вас кадры, — помнится, сказал я. — Такое впечатление, что это невесты. Для богатеньких Ротшильдов. Ох, смотри, девка…