Тревожные будни

— Спасибо, ака, я буду осторожным.

Мы с Галицким хорошо проверили узлы на веревках и пожелали Абдулле доброго пути.

Абдулла полез в трещину, а мы страховали его. Очень долгим показался нам спуск Абдуллы в теснину глубиной двести метров. Но вот веревка в наших руках ослабла, потом задергалась и, измененный глубиной и эхом, донесся голос Абдуллы:

— Тут целый город! Тысячи полторы баранов поместятся. Чего только здесь нет! Рис, зерно! Я один ничего не сделаю!

За Абдуллой спустился я.

Действительно, сокровищница Джаныбека была сказочной. Не перечислишь всего, награбленного им. В тот день мы подняли наверх только драгоценности: восемнадцать тысяч рублей золотом в пяти и десятирублевых монетах царской чеканки; на двадцать две тысячи рублей всяких серебряных монет. Семнадцать джамбы — слитков золота и серебра. Женские и мужские украшения, дорогую утварь, драгоценную конскую сбрую. Все это едва поместилось в семнадцати больших корзинах. Ценности сдали в банк.

Но главное — рис, зерно. Как они нужны были голодающим на скудном пайке дехканам! Недели две караван из шестнадцати верблюдов возил в село продукты из тайника Джаныбек-казы в сельпо. Не один месяц кормились дехкане округи тем, что награбил у них курбаши. Бывший курбаши. Нищий курбаши мог только волком выть, а воя боятся только бараны.

Вот и все... — закончил Исабаев.

За окнами гостиницы за недалекими снежными вершинами гор догорал закат. Словно вернувшись из прошлого, я с трудом привыкал к обыденным звукам, доносившимся с улицы.

Абдылда Исабаевич закурил. Лишь по яркому огоньку спички я понял: давно пора включить свет.

— Подождите, подождите, Абдылда Исабаевич! Как это «все»?! А что было дальше? Какова судьба Абдуллы Джумалиева?

— Он погиб на фронте во время Отечественной войны. Геройски погиб.

— А Дердеш-мерген?

— Дердеш-мерген и потом очень много помогал нам в ликвидации басмаческих банд.

— Хороший был человек Дердеш-мерген... — сказал я.

— Был? Почему «был»? Он жив.

— Жив? Дердеш-мерген жив?

— Да! Ему девяносто шесть лет. Живет в Гульчинском районе, в колхозе имени Ленина. Двое его сыновей с ним живут. Работают: один — зоотехником, другой — бухгалтером. «Был»... Почему «был»? — пробормотал недовольно Исабаев. — Жив Дердеш!

ЭДУАРД ХРУЦКИЙ

В ОКТЯБРЕ СОРОК ПЕРВОГО

Сразу после двенадцати машин стало мало. За два часа проехала одна «эмка» с каким-то недовольным командиром — знаки различия Фролов так и не рассмотрел, а в сопроводиловке была указана только должность — «зам. начальника отдела НКО» — и две полуторки: одна — с минами, вторая — с мукой.

Улицу продувало ледяным ветром, а дома с мертвенно-темными глазами казались неживыми и холодными. И именно от этой мертвенности становилось еще холоднее и возникало чувство одиночества и покинутости.

Шаги гулко разносились в тишине, а хруст льда под сапогами казался резким, как револьверные выстрелы.

— У тебя осталось закурить? — спросил Фролов напарника. Тот порылся в кармане, вытащил измятую пачку, скомкал, хотел бросить, но, видимо, выработанная годами службы в милиции привычка к порядку пересилила, и он, вздохнув, сунул пачку обратно в карман.

От отсутствия папирос курить захотелось еще сильнее.

— Надо ждать машины, может, у пассажиров табачком разживемся.

— А если ее не будет?

— Тогда терпи, брат. Сам виноват, что не позаботился.

— А ты?

— Я старший наряда, поэтому тебе мои действия обсуждать не положено! — засмеялся Фролов.

Они опять замолчали. И начали думать каждый о своем, но мысли у них были удивительно одинаковые. Они знали, что враг совсем недалеко от Москвы, гнали от себя прочь тревожные мысли о том, что он может захватить город, думали о своем месте в этой войне. Они понимали, что им доверено важное дело и их полоса обороны — эта улица с мрачными домами. За каждым темным окном были люди, и они, милиционеры, охраняли их труд и покой. Первым шум мотора услышал напарник.

— Вот он, наш табак-то, едет, — толкнул он в бок Фролова.

А машина уже ворвалась в пустоту улицы, заполнив ее всю без остатка ревом двигателя.

Фролов поднял фонарик, нажал кнопку — вспыхнул красный свет. Машина, скрипя, медленно начала тормозить. В кабине таяло алое пятно папиросы, и Фролов с радостью подумал о первой, самой сладкой затяжке.

Они подошли к машине. Фролов нажал на ручку, открыл дверцу кабины.

— Контрольно-пропускной пункт. Попрошу предъявить пропуск и документы.

— Минутку, — сидящий рядом с шофером командир достал из планшета бумаги.

Фролов зажег фонарик...

Сначала он ничего не понял, все произошло словно во сне. От стены дома отделились три зыбкие, почти неразличимые в темноте фигуры и бросились к машине.

Фролов, бросив документы на сиденье, рванул из кобуры наган. В это время что-то больно толкнуло его в бок, и он упал, ударившись головой о крыло. Раздалось еще несколько выстрелов, потом резанул автомат, и Фролов увидел двух бегущих. Тогда он, превозмогая боль, поднялся на локте и выстрелил им вслед три раза. Выстрелил и... потерял сознание.

— Зажгите фонарь и — врача немедленно, — сказал Данилов.

Узкий свет побежал по земле, осветил на секунду золотистую россыпь автоматных гильз, особенно ярких на фоне черного асфальта мостовой, кожаную перчатку, раздавленный коробок спичек, обрывок ремня. И все эти вещи сейчас имели для Данилова особый и очень важный смысл, потому что дорисовывали ему картину происшествия, становились свидетелями того, что произошло здесь сорок минут назад.

А луч продолжал скользить по мостовой, и вот яркий кружок осветил еще одну гильзу, но была она значительно толще и длиннее автоматных. Данилов поднял ее, осветил фонарем. На ее донышке стояла маркировка — две латинские буквы. Да, впрочем, ему они уже ничего нового сказать не могли. Гильза была от патрона, которым снаряжается обойма к парабеллуму.