Дикие лошади

Я сказал:

– Я хотел бы поговорить с мистером Джексоном Уэллсом.

– О'кей, – кивнула она. – Проходите. – Она отступила в прихожую и скрылась за дверью слева. Оттуда на сей раз появился тощий блондин с вихляющей походкой, на вид несколько моложе пятидесяти лет.

– Вы хотели видеть меня? – осведомился он. Я бросил взгляд назад, туда, где глухой старый пень по-прежнему подпирал ворота.

– Мой отец, – сказал блондин, проследив направление моего взгляда.

– Мистер Джексон Уэллс?

– Это я, – ответил он. – Ох!

Он усмехнулся, увидев мое облегчение, с беззаботностью, на сотню миль отстоявшей от того, что ожидал увидеть я. Он спокойно ждал, пока я представлюсь, а потом медленно спросил:

– Я не мог видеть вас раньше?

– Я так не думаю.

– По телевизору, – произнес он, сомневаясь.

– О… ну… вы смотрели вчера репортаж о Линкольнском забеге в Донкастере?

– Да, смотрел, но… – Он потер лоб, не в силах вспомнить поточнее.

– Меня зовут Томас Лайон, – сказал я. – Я был другом Валентина Кларка.

Тень омрачила лучезарное настроение Джексона Уэллса.

– Бедный старикан умер на этой неделе, – сказал он. Мое имя наконец-то подхлестнуло его память. – Томас Лайон. Не тот ли, что снимает фильм?

– Тот, – признался я.

– Я видел вас вчера по телику, вас и Нэша Рурка.

Он подвел церемонии знакомства краткий итог, потерев кончик носа тыльной стороной ладони. Я сказал:

– Я не хочу принести вам никакого вреда созданием этого фильма. Я приехал спросить вас, существует ли что-либо, о чем вам в особенности хотелось бы умолчать. Потому что иногда, – объяснил я, – можно затронуть вещи или думать, что затрагиваешь вещи, которые оборачиваются ранящей истиной.

Он подумал над этим и сказал наконец:

– Вам, наверное, лучше пройти в дом.

– Спасибо.

Он провел меня в маленькую комнату рядом со входом, на вид нежилую. Пианино, вращающийся стул, тяжелое деревянное кресло и закрытый шкаф составляли всю его обстановку. Сам он сел на вращающийся стул и указал мне на кресло.

– Вы играете? – учтиво поинтересовался я, имея в виду пианино.

– Моя дочь играет. Люси, вы видели ее.

– М-м… – Я кивнул и набрал побольше воздуха. – В общем-то я хотел расспросить вас об Ивонн.

– О ком?

– Об Ивонн. О вашей жене.

– Соня, – с усилием сказал он. – Ее звали Соня.

– В книге Говарда Тайлера она Ивонн.

– Да, – согласился он, – Ивонн. Я читал эту книгу.

Казалось, он не испытывал ни горя, ни гнева, поэтому я спросил:

– Что вы думаете о ней?

Неожиданно он рассмеялся:

– Куча вздора. Призрачные любовники! И этот аристократический сморчок, который в книге вроде бы как я! Сапожники.

– В фильме вы будете далеко не сморчком.

– Значит, это правда? Нэш Рурк – это я?

– Он играет человека, жена которого была найдена повешенной.

– Что вы знаете? – Солнечное сияние его настроения и улыбку в его глазах, несомненно, нельзя было подделать. – Все это было чертовски давно. Я и плевка не дам за то, что вы скажете в фильме. Я едва могу вспомнить Соню, и это факт. Это была другая жизнь. Я оставил ее позади. Делайте эту ерундовину, если вам хочется. Я досыта наелся этой мерзостью. Понимаете, мне было двадцать два, когда я женился на Соне, и еще не было двадцати пяти, когда она умерла, и я на самом деле был еще ребенком. Ребенком, который играет в большого ньюмаркетского тренера скаковых лошадей. После этого дела люди стали забирать своих лошадей. Я свернул бизнес, перебрался сюда и живу здесь нормально, тихо, никаких сожалений.

Поскольку казалось, что он обсуждает вопрос совершенно спокойно, я спросил:

– Почему… э… почему умерла ваша жена?

– Называйте ее Соня. Я не думаю о ней как о своей жене. Моя жена здесь, в этом доме. Мать Люси. Мы женаты уже двадцать три года, и нам хорошо друг с другом.

Во всей его личности чувствовалось нескрываемое удовлетворение своей жизнью. У него было обветренное лицо и исчерченные прожилками щеки человека, проводящего много времени на свежем воздухе, на загорелой коже резко выделялись светлые брови. В синих глазах не крылось ни капли хитрости. Зубы его были от природы белыми и здоровыми. В его длинных конечностях и крепкой шее не было заметно никакого напряжения. Я думал, что вряд ли он наделен великим умом, но взамен того он был одним из тех прирожденных счастливчиков, которые могут довольствоваться малым.

– Вы можете ответить на мой вопрос? – напомнил я.

– О Соне? Нет, я думаю, что не могу сказать вам, почему она умерла, поскольку не знаю этого.

Я подумал, что это первая ложь, которую я услышал от него.

– Меня забирали в полицию, – улыбнулся он. – Для помощи следствию, сказали они прессе. Потому что все, конечно, думали, что это сделал я. Вопросы целыми днями! Я просто говорил, что не знаю, почему она умерла. Я говорил это снова и снова. А они продолжали спрашивать. Они думали, что заставят меня признаться, понимаете? – Он засмеялся. – Как будто они всегда имели дело с дураками, которые признавались в том, чего не делали. Я не мог видеть, как это произошло, понимаете? Если ты не делал чего-то, ты просто настаиваешь на этом. В Англии по крайней мере. Никаких настоящих пыток, понимаете? Они отменили пытки. – Он снова засмеялся над своей шуткой. – Я сказал им, чтобы они отцепились от меня и искали того, кто действительно убил ее, но они даже ухом не повели. Они не могли придумать больше ничего – только заставить меня сознаться. Я хочу сказать, это был идиотизм. Вот вы сознались бы в убийстве, если вы этого не делали?

– Думаю, нет.

– Конечно, нет. Час за часом такое! Я перестал слушать. Я не позволил им довести меня до кондиции. Я просто сидел там, как чурбан, и регулярно повторял, чтобы они отцепились.

– Им, должно быть, это не очень понравилось, – сухо сказал я.

– Вы что, за них?

– На самом деле нет, – заверил я его. – Я думаю, вы были великолепны.

– Я был молод, – весело ответил он. – Они не давали мне спать. Тупые ослы не знали, что я часто просиживал по полночи с больными лошадьми. Только так и надо. Я мотал головой, когда они болтали вздор о Соне. Это их бесило.