Современный чехословацкий детектив (сборник)

Прожекторы осветили сцену, и из двух колонок динамиков по обеим ее сторонам полилась увертюра.

— Он не должен меня видеть, обними меня, или нет, лучше не надо, — застонала Яна, прячась под креслом.

С последними тактами увертюры на сцену выбежала девушка. Она держала в руке чемоданчик и беспокойно металась. Я следил, куда сядут Добеш и Геда. Они сели через два ряда от нас. Капитан же остался стоять у входа.

Девушка на сцене какое-то время изображала отчаяние. Потом ее обступила толпа сельских жителей. Кто-то ее одобрял, а кто-то бранил. В эту сумятицу влился танцующий человек с бабочкой и столиком. Ага, официант, подумал я. И действительно, сцена сейчас имитировала вокзальный ресторан. Издалека донесся гудок поезда, и девушка села за столик, как только официант подтанцевал к ней со стулом. Она положила чемоданчик на стол, а голову на руки. Но в одиночестве оставалась недолго, так как официант, танцуя, внес еще один стул, на котором, совершив несколько мощных прыжков, очутился молодой человек. Он тоже вначале обхватил руками голову, а потом осмелел и завладел чемоданчиком. Тут наконец заиграл оркестр. Я насчитал в нем всего пять инструментов. А мелодию я знал.

Девушка горестно вырвала свой чемоданчик из рук молодого человека и запела немного дрожащим, но чистым голосом:

«Слезы слепят мне глаза, мой любимый, и я не прозрею,

пока тебя нет, мой любимый, приди же скорее…»

Из-под сиденья рядом со мной послышался такой же дрожащий голос:

— Где сидит папа?

Девица на сцене семенящими шажками подошла к рампе. Юноша, которого она покинула, прижался лицом к крышке чемодана.

«Что же такое со мной, мой любимый, сегодня случилось,

что плакать я вдруг, мой любимый, совсем разучилась?…»

Но ведь это, дошло до меня, это… невозможно! Я оглянулся на Добеша, и Геда мне кивнула. «День как любой другой!» Мой последний текст для Зузаны! Я поднялся с места.

— Где Гертнер?

За кулисами я наткнулся на Анди.

— Вот, — показал Анди, — вот он идет.

40

— Ты рехнулся, Честмир. — На лице Гертнера проступил испуг.

Мы были в костюмерной. Масса металлических полок и крюков, а на них, подобно повешенным, полиэтиленовые мешки с нарядами.

— Эту песню знали только четверо. Зузана, Бонди, я и… убийца! Ты, Томаш! Ты мог найти ее только в квартире у Зузаны. В тот субботний вечер.

— Она сама дала мне ее, — выдохнул Томаш.

— Значит, ты был там?

Он поздно сообразил, что проговорился. И начал медленно пятиться от меня.

— Я не хотел убивать ее, Честмир!

— Не хотел? — сказал я. — Так это ты угрожал ей! Ты всерьез считал, несчастный, что она поможет пристроить твой мюзикл в Карлин?! Творец вынашивает в себе один великий замысел, каждый писатель способен создать только одну стоящую книгу… — насмехался я, — а ты-то так в себя верил!

— Не говори так, Честмир, не смей! — прошептал Томаш, глядя на меня лихорадочно блестевшими глазами. — Мы же были одна команда! Разве ты этого не помнишь?

— Да вот только, когда ты извел ее своими угрозами, она, наверное, взяла и сказала тебе правду, — продолжал я, — сказала, что нам уже давно не восемнадцать. Поэтому она и должна была умереть, так?

— Сама виновата, — тихо отозвался Гертнер, — не надо было мне ничего обещать.

— Да если она тебе когда-нибудь что и пообещала, так ведь только из жалости, ты что, и в самом деле не понял?

— Нет, — сказал Том, — это… это неправда. Я создал нашу группу в Врбове… Я! А этот мюзикл?! У меня всегда было отличное чутье, нюх, понял, ты, идиот? Только я мог сделать из нее настоящего Золотого Соловья, если бы… — Том перешел на яростный шепот, — если бы она только кивнула. Ни из кого из вас ничего бы не вышло, не будь меня! Но вы не относились ко мне всерьез… вы все! — с трудом выдавливал из себя Гертнер. — То, что мог сделать для Зузаны я, никогда не смог бы ни ты, ни Добеш. Только я мог сделать из нее Золотого Соловья!

— Брось. — Я все ближе подходил к Гертнеру, который больше не двигался с места. — Брось, ты, богом обиженный! Меня тошнит от тебя…

— Жаль, Честмир, — Томаш опирался о широкий стол, заваленный тряпьем, — я тебя в общем-то… можно сказать… любил.

В его руке блеснули ножницы. Длинные портновские ножницы, которые он ощупью отыскал на столе.

— Не сходи с ума, — сказал я, — здесь полно милиции. Это бессмысленно, Томаш!

— Я не верю тебе, ты просто боишься, — шептал Гертнер, — вы все меня всегда боялись. Боялись, что я как-нибудь отплачу вам, что я вам покажу! Мне все равно пришлось бы убить тебя, слышишь, Честмир?

— Но на этот раз тебе уже не выкрутиться. — Я отступил к стене.

— Как бы не так, эти ножницы найдут в машине Добеша.

— Голова у тебя работает. — Я почувствовал, как у меня пересыхает в горле. — С алиби ты тоже ловко придумал. Этот телефонный разговор с Зузаной. Уточнение времени убийства. Но я-то знаю, как все было. Ты убил Зузану и поехал в «Ротонду». И попросил Бубеничека найти такси. Побыстрее. А потом, когда Бубеничек спускался по лестнице, ты сжимал в руке телефонную трубку. И делал вид, что говоришь с Зузаной, которая уже была мертва. Бубеничек попался на удочку. Отличное алиби. Переносит время убийства на половину девятого. Но милиция-то наверняка уже обо всем знает.

— Правильно, — улыбался Томаш Гертнер, — так все и было. Но только ничего она не знает, а эти ножницы найдут в машине Добеша!

В ту же минуту дверь костюмерной распахнулась. Я стоял у стены. Гертнер оглянулся на дверь, и я ударил его.

41

— Бичовский, — спросонья я на ощупь отыскал трубку, — с кем говорю? А-а, — я зевнул, — я было подумал, товарищ капитан, что все уже кончилось.

— В общем да, — ответил Грешный, — а как вы спали, мой храбрый юноша?

— Не выспался, — ответил я, — но вы ведь хотите зайти ко мне, правда?

— Настоящий детектив, — порадовался за меня капитан, — значит, через пять минут.

Я повесил трубку и отправился в ванную. Шишка на виске за ночь приобрела фиолетовый оттенок. Я почистил зубы, а не слишком эстетичную шишку залепил пластырем. Под глазами у меня были круги.

— Здравствуйте.

Капитан крепко пожал мне руку. И у него под глазами тоже были круги.

— Как дела? — указал он на мой пластырь.

— Ничего, все могло кончиться намного хуже.

— Надо было меня слушаться, — сказал капитан.

— Верно, — покаянно отозвался я, — но что делать, если я такой дурак.

— Но вы его здорово отделали, — усмехнулся Грешный, — он выглядит куда хуже. Кстати, уже подписал протокол.

— Все равно, — я покрутил головой, — верится с трудом. И надо же мне было вести себя так по-идиотски! Ведь если бы не песня… А вы, вы-то знали?

— Окончательно я уверился во всем позавчера, когда был у вас, — кивнул капитан. — Когда узнал, что он попытался бросить подозрение на Добеша, да еще через вас. Поймите, я не мог рассказать вам всего. Мы проверяли, разумеется, в котором часу он в ту субботу появился в «Ротонде». Хотите кофе?

— Еще как, — ответил я.

— Сидите-сидите, — сказал капитан, — я тут уже немного ориентируюсь.

— Кстати, — вспомнил вдруг я, — как раз позавчера я отпирал дверь, а тут названивал телефон, и потом пришли вы. Это вы звонили?

Капитан покачал головой. Он стоял в дверях кухни с дымящимся кофе в руках.

— Скорее, он. Вы же уехали от него, пообещав, что немедленно все сообщите мне. Вот и хотел проверить.

— Какой сегодня день?

— Воскресенье.

— Гм, свадьба. — Я осторожно дотронулся до лба. — Меня все равно не пригласили.

— Меня тоже, — засмеялся капитан, — хотя и Добеш, и ваша бывшая жена должны мне быть благодарны.