Воскресшая жертва

На дальней церкви часы пробили пять. Вот так, подумала я, кто-то ждет врача, который приходит и объявляет, что болезнь неизлечима.

— Ты думаешь о том сыщике, ты ждешь, чтобы он пришел и арестовал тебя! Ты ведь хочешь, чтобы он пришел, правда?

Он схватил мою руку, пронзил меня взглядом.

— Лора, ты влюблена в него. Вчера я это увидел. Ты не смотришь в нашу сторону, ты отворачиваешься от старых друзей, Шелби и я перестали для тебя существовать. Ты все время смотришь на него, трепещешь, как бабочка, округляешь глаза и по-глупому улыбаешься, как школьница перед своим кумиром.

Его влажные руки все сильнее сжимали меня своим холодным обручем.

Я тихим и слабым голосом отражала его нападки. Он смеялся.

— Не лги, женщина. У меня не глаза, флюороскоп. Я теперь могу улавливать странную дрожь женского сердца. Как это романтично! — отвратительным голосом прокричал он. — Сыщик и леди. Ты уже вручила ему себя, услышал ли он уже твое признание?

Я отшатнулась.

— Пожалуйста, Уолдо, не говори в таком тоне. Мы знакомы только с вечера среды.

— Он быстро работает.

— Уолдо, будь серьезен. Мне очень нужна помощь.

— Моя милая, самая серьезная и самая важная помощь, которую я тебе могу предложить, — это призвать тебя быть во всеоружии перед самым опасным человеком, которого я когда-либо встречал.

— Но ведь это смешно. Марк ничего не сделал.

— Ничего, дорогая, кроме того, что он соблазнил тебя. Ничего, кроме того, что он завоевал твое сердце. Он завоевал твое теплое и милое расположение во славу и ради чести сыскного бюро.

— То же самое говорил Шелби. Он сказал, что Марк пытается заставить меня признать свою вину.

— На этот раз Шелби и я согласны друг с другом.

Я подошла к кушетке и села на край, прижав к себе подушку. Грубая льняная ткань царапала щеку. Уолдо осторожно подошел ко мне и предложил свой надушенный носовой платок. Я всхлипнула и произнесла:

— Когда у меня неприятности, я никак не могу найти свой носовой платок.

— Держись меня, мое дитя, я тебя не покину. Пусть они тебя обвиняют, мы их победим. — Он стоял возле меня, ноги расставлены, голова высоко поднята, рука засунута за борт пиджака: Наполеон на художественном полотне. — У меня, Лора, есть различное оружие: деньги, связи, известность, моя газетная колонка. Начиная с сегодняшнего дня и ежедневно восемьдесят очерков будут посвящены делу Лоры Хант.

— Пожалуйста, Уолдо, — попросила я. — Пожалуйста, скажи мне, ты тоже думаешь, что я виновна?

Он держал мою руку в своих холодных, влажных от пота ладонях. Мягко, как будто обращаясь к больному, капризному ребенку, Уолдо произнес:

— Какое мое дело, виновна ты или нет, раз я люблю тебя, дорогая?

Это казалось нереальным, это была сцена из романа викторианской эпохи. Я сидела, сжав голову руками, хрупкое существо, похожее на слабую, увядающую, обремененную заботами женщину давних времен. Он же, наоборот, казался сильным и умелым, казался защитником.

— Ты думаешь, что я прокляну тебя за это, Лора? Или что буду обвинять? Напротив, — он сжал мне руку, — я тебя обожаю, как никогда раньше не обожал. Ты, Лора, будешь моей героиней, моим лучшим созданием, миллионы людей будут читать о тебе, будут любить тебя. Я сделаю тебя более знаменитой, — слова будто соскальзывали с его языка, — чем Лиззи Борден.

Он произнес это намеренно театрально, словно ему задали вопрос в ходе какой-то салонной игры: «Что бы вы сделали, если бы Лору Хант обвинили в убийстве?»

— Пожалуйста, — попросила я его, — пожалуйста, будь серьезен.

— Серьезен! — Он подхватил это слово и бросил его мне с насмешкой. — Ты достаточно много читала из того, что написал Уолдо Лайдекер, чтобы знать, насколько серьезно я отношусь к убийству. Это мое любимое преступление, — добавил он.

Я вырвала руку, вскочила и отбежала в другой угол комнаты.

— Иди сюда, драгоценная моя. Ты должна отдохнуть. Ты очень взволнована. Неудивительно, дорогая, эти хищники так на тебя накинулись. Шелби с его драгоценной галантностью и другой, этот сыщик, который намеревается добиться славы первой газетной полосы. Они разрушат все твое самоуважение, сразят смелость твоей страсти.

— Значит, ты действительно считаешь меня виновной.

Фосфоресцирующий свет придавал коже Уолдо зеленоватый оттенок. Я чувствовала, что на моем лице тоже, должно быть, отражается болезненный отблеск страха. Нервным движением я нажала выключатель лампы. При электрическом освещении моя комната обрела реальность. Я увидела знакомые очертания мебели. На столе стояли розы тети Сью, красные на фоне бледной стены. Я вынула из вазы одну розу, прижала прохладные лепестки к щеке.

— Скажи же, Уолдо, что ты веришь, что я виновна.

— Я тебя за это обожаю. Я вижу перед собой великую женщину. Мы живем в нереальном, кастрированном мире, ты и я. Между нами говоря, есть лишь несколько достаточно сильных для совершения насилия душ. Насилие, — он произносил это слово как будто с нежностью, его голос звучал, как голос любовника в постели, — насилие придает страсти убедительность, моя дорогая. Ты не мертва, Лора, ты сильная, живая женщина, жаждущая крови.

У моих ног на узорчатом ковре рассыпались опавшие лепестки. Мои холодные, нервные пальцы срывали последний лепесток розы.

ГЛАВА VI

Так нельзя записывать случившееся. Я должна излагать все просто и связно, событие за событием, чтобы таким образом разобраться в хаосе, царящем в моей голове. Если меня спросят: «Лора, ты вернулась в пятницу вечером, чтобы убить ее?», я отвечу: «Он не похож на человека, который говорит неправду и флиртует, только чтобы выдавить признание». Если меня спросят о звонке в дверь, об ожидании под дверью момента, когда она подойдет, и я убью ее, я скажу, что больше всего на свете хотела бы встретить его до наступления всех этих событий.

Вот в каком состоянии я нахожусь. Целых два часа я дрожала, сидя в одной лишь комбинации и будучи не в силах одеться. Однажды, давным-давно, когда мне было двадцать лет и сердце мое было разбито, я так же, как и сейчас, сидела на краю постели в комнате с грязными стенами. Я тогда подумывала, не написать ли мне роман о молодой девушке и мужчине. Роман оказался скверным, я его не закончила, но процесс сочинительства как будто вычистил все темные уголки моей души. Сегодня процесс сочинительства добавил бы только больше пыли в эти углы. Теперь, когда Шелби оказался моим врагом, а Марк показал сущность своих трюков, я опасаюсь цепи старательно упорядоченных фактов.

Вероломство Шелби было как бы подано нам на ужин, под непрекращающийся аккомпанемент шуршащего и стонущего за окнами дождя. Я не могла притворяться, что ем, свинцовые руки отказывались поднимать ко рту вилку; Уолдо, напротив, ел с такой же жадностью, с какой он прислушивался к каждому новому сообщению.

Шелби отправился в полицию и под присягой сообщил, что находился в квартире с Дайяне в пятницу вечером. Он рассказал, как он поведал мне, что, когда зазвонил звонок, Дайяне простучала каблучками, проходя через комнату в моих серебряных туфельках, и что она была убита после того, как открыла входную дверь. Шелби сказал, что Дайяне просила его прийти в эту квартиру, потому что боялась какого-нибудь акта насилия. Дайяне уже угрожали, сказал Шелби, и хотя ему не хотелось видеть ее в доме Лоры, он не мог ей отказать, ведь она так слезно его умоляла.

Адвокатом Шелби был Н. Т. Солсбери-младший. Он пояснил, что Шелби не признался раньше, потому что он кого-то при этом оберегал. Имя этого оберегаемого лица не упоминалось в радиосообщениях. Заместитель комиссара полиции Пребл отказался сообщить репортерам, знает ли полиция, кого оберегает Шелби. Признание Шелби превращало его для суда штата в свидетеля обвинения.

В каждом сообщении по радио имя заместителя комиссара полиции Пребла упоминалось трижды в минуту. Имя Марка не фигурировало вовсе.

— Бедный Макферсон, — сказал Уолдо, опуская две таблетки сахарина в свой кофе, — его оттеснили с первого плана Шелби и заместитель комиссара полиции.