Виновата любовь

— Газету читаешь, — смеялась она, — а на вторую страницу и не поглядишь. Вот там-то как раз и можно увидеть несколько знакомых тебе имен.

Евдоким, поискав, нашел ее имя, сопровожденное несколькими приятными словами о женщине с мужской профессией и четко определенной целью жизни. Он жадно искал и свое имя — его не было.

— Я говорила с Юруковым, — словно читая его мысли, сказала Драга. — Спрашиваю: почему моего парня нет? Он обещал похвалить тебя в ближайшем будущем. У тебя, говорит, дела пошли…

Евдоким зашелестел газетой. Было что-то отвратительное в этом чтении: целая колонка, составленная из имен твоих коллег, а тебя там нет. Будто все шагают в ногу, один ты не в ногу.

Но каким прекрасным, сладостным был тот вечер, когда, сварив вермишель, Евдоким накрошил в нее брынзу и накрыл маленький столик, за которым они обычно ужинали. Оба были голодны, но важнее еды был разговор за столом: они строили планы на будущее.

Легли рано — Драге надо было вставать в пять утра, чтобы просмотреть по конспекту еще три вопроса. Он ласкал ее, целовал ее лицо (она была его прекрасной покровительницей, вышедшей из детской книжки, которая навсегда осталась в гардеробе возле его детской кроватки, возле полки с книжками и игрушками, в доме госпожи Евдокии). Покровительница всегда рядом с ним, рука в руке, они как сверстники, давшие обет не расставаться до самой смерти — до той последней, страшной пустыни, где они, две одинокие тени, будут бродить вдвоем… Евдоким прижимался к ней, чувствуя каждый изгиб ее тела, теплого и гладкого, как зрелый плод. От ее прикосновений он чувствовал себя сильным, мужественным и гордился собой. Драга умела внушить ему, что он у нее — единственный, любимый навсегда. Но в ту ночь Евдоким вдруг начал расспрашивать о ее жизни с Димой. Позволил себе, обуреваемый ревностью, подшутить над этим пьянчужкой. Драга нервно прервала его:

— Пожалуйста, перестань!

— Почему, скажи? Ты от него видела хоть что-нибудь хорошее?

— Он умный.

Голос Евдокима дрогнул, когда он спросил:

— А я — глупый?

Как черное солнце, всходило над головой Евдокима одиночество, тянуло к нему жадные руки.

— Он цельный, упорный, энергичный! Если бы он не пил…

— Но ведь пьет же как вол — пьянь он от рогов до хвоста!

Злоба душила. Откинув двухспальное одеяло — собственность Драги, — Евдоким босиком прошлепал к окну. Смотрел в мутное небо, по которому ползла сквозь облака пористая, как ископаемое, неживая луна.

— Ложись, озябнешь, — спокойно сказала Драга. — Ты же знаешь: Дима больше для меня не существует.

Он вернулся. Она обняла его обеими руками, как маленького, и Евдоким заснул, точно в колыбели, огражденный теплым, надежным этим кольцом от ночного, заснувшего мира. Будущее он принимал только таким.

А оно, это будущее, вскоре увяло, точно комнатный цветок, лишенный воды и света.

Они были одной семьей, у них была общая касса (в левом ящичке буфета), комната была распределена (с поцелуями, по доброй воле). Евдокима даже баловали. У него была постель, книги в небольшом книжном шкафу и мягкий стул около печки. У Драги — письменный стол, гора учебников и чертежей. Она стирала с них пыль и ревниво оберегала от любопытных гостей, которые везде совали свой нос. Она была одновременно и щедрой и экономной. Они не говорили о деньгах, каждый брал из общей кассы столько, сколько ему было нужно, на еду, одежду или какую-нибудь мелочь. Евдоким ездил за продуктами на «фиате». Грузил в него фрукты и молоко — любимую еду Драги. Для себя брал кусок мяса или колбасы. Обедали обычно в столовой, садились вместе. Но частенько попадали и в разное время, потому что заняты были встречными планами. Драга «просеивала» предложения бригады. Старалась добиться, чтобы каждый внес что-то умное, полезное для всего производства.

— Мыслить им лень! — негодовала она, выжидательно глядя на Юрукова, который, как известно, прошел огонь и воду на разных стройках, фабриках и заводах.

— Жми на них, да и все тут, — советовал он. — Они внутри самого производства варятся и кипят с железом вместе, не может быть, чтоб им в голову ничего полезного не приходило.

И шла она от одного к другому, расспрашивала, настаивала, теребила, пока человек, ухватившись за какое-нибудь ее слово, за какую-нибудь ее мысль, не соображал: ну просто рядом витала идея, только он ее почему-то не замечал! Драга приходила к Юрукову с какой-нибудь бумажонкой, и после рабочего дня они забирались к нему в комнату и под светом лампочки ломали головы над этой бумажонкой, то и дело препираясь. Год был трудный. Драга, поощряемая Юруковым, настолько отдалась своим обязанностям и так рьяно выуживала идеи и рацпредложения, что обедала когда придется или не обедала вовсе. Приходя домой, валилась с ног от голода и усталости.

Евдоким стаскивал с нее сапоги, нежно и бережно растирал ноги, ворча при этом:

— Ну зачем ты так убиваешься? Им-то на все плевать!

— Как бы не так — сегодня шестнадцать рацпредложений…

— И сколько из них стоящих?

— На данный момент около семи, — честно ответила она, подумав.

— Не маловато?

— Наоборот. В них и тонкая наблюдательность, и ум, и практичность… А ты ничего не предложишь?

— Я тебе предложу редиску, совсем свежую, и брынзу. Она пахнет глубокими пещерами, в которых зрела года три, не меньше.

Накрыв стол скатеркой, Евдоким подвинул его к кровати, где лежала Драга. Она позволила себе поужинать лежа, но ее голова по-прежнему была занята дневной суетой.

— Фани! — воскликнула вдруг она. — Про Фани я и забыла! И Цанку расшевелю.

— Она много возится со своей дрянной машиной… На днях опять ремонтировала. А в голове у нее все тот же «казенный дом». Думает, одного слова хватит, чтобы мужа вернуть, да слова этого никак не вспомнит.

— Оставь, не серди меня.

Летели дни и ночи. Не успеешь глазом моргнуть — их как не бывало. Евдоким в работе вперед не рвался, но и не отставал, чтобы стыдно не было перед бригадой и больше всего — перед Драгой. Он скрывал свою любовь от чужих взглядов, от этого пестрого столпотворения, которое не останавливалось ни на миг в своем вечном движении. Одни уходили молча («Будто в воду канул», — говорили о таких), другие устраивали шумные проводы в ресторане — повод выпить и поесть с коллегами, чьи образы развеет первый же порыв попутного ветра. Одни искали работу полегче, другие — денег побольше.

Многие были обижены, что приходится работать в таком ветреном, неуютном, злом месте, — такие почему-то были слишком высокого о себе мнения.

Старый, опытный волк Юруков хмуро смотрел на парня, стоящего перед ним, — черненького, худенького, с начавшими пробиваться усами.

— И чего тебе вздумалось нас бросать, а? Только-только в бригаде пообтерся — и сбегаешь. Мы еще и имени-то твоего не узнали толком. Кто ты, какой ты. О чем думаешь. Может, не поняли мы тебя, может, не такие уж мы приятные люди, но видишь ведь, работа у нас серьезная, даже суровая. Может, она тебе не по сердцу?

Парень, кивнув, закурил. У него был большой нос и надменная, тяжелая нижняя челюсть. Юруков перелистал его тоненькую жизнь, вместившуюся в нескольких листках документов.

— И что же именно не нравится тебе у нас?

Парень кашлянул и посмотрел в окно — они сидели в маленькой комнатушке Юрукова, сравнительно тихой, но пыльной, будто покрытой копотью.

— Ну вот. — Бригадир безнадежно пролистал бумаги, лежавшие перед ним на столе. — Ничего блестящего не вижу… Тройка… Не очень-то большие успехи в техникуме — не стараешься, видно.

— Неинтересно мне.

Юруков поднял голову. Который уж раз он сталкивался с такими молодыми людьми — крутятся вокруг собственной оси, полуслепые, хватают воздух раскинутыми в стороны руками…

Стамен Юруков, наставник, спрашивал себя, какого черта ему без конца попадаются такие вот ребята, протирающие джинсы в новых пивных или попивающие кофе где-нибудь в темном уголке, спиной к двери… Работают лениво, с презрительно сжатыми губами. Вот один из них. Юруков дал себе слово поставить парня на ноги, вбить ему в голову сознательность, почтение к рабочему делу. И вот, на́ тебе, провал — и для него, и для парня.