Блондинки начинают и выигрывают

— В случае несоблюдения вышеупомянутых пунктов трудового соглашения, а особенно в части пункта «г», относящегося к употреблению алкоголя, работодатель вправе применить карательные санкции, а также приостановить, ограничить или прервать выполнение данного договора… Это значит, — расшифровал я формулировку, — еще раз выпьешь, как вчера, — вылетишь отсюда в два счета. Ясно?

— Угу, — мрачно согласился «наемный работник».

— Идем далее… В случае нарушения пункта «д» данного трудового соглашения действие соглашения прерывается без оповещения заинтересованных сторон.

— Эта, — хмуро буркнул Кеша, — что же значит?

— Это значит, если ты хоть кому-нибудь, хоть когда-нибудь вякнешь что-нибудь про нас с тобой, то мгновенно вылетишь отсюда. Без комментариев. А если еще что-нибудь напортачишь, то не просто вылетишь, а с торжественным залетом в милицию.

— Ну… — разочарованно протянул мой собеседник. — И то не моги, и этого не делай… И пива не пей, и рот не раскрывай!

— Я тебя не неволю, — холодно кивнул я, — если не хочешь, можешь собирать манатки… Впрочем, кажется, тебе нечего собирать… Можешь катиться обратно на вокзал, на перекресток, куда угодно… Если «да» — тогда подписывай бумагу и выполняй все, что здесь записано.

— Эта… Хоть спросить-то можно?

— Спрашивай.

— Я по пунктам начну. Потому как мне ни хера не понятно… Ой, пардон… Ни хрена то есть, я хотел сказать. Тут про внешность чего-то в пункте «а», образцы какие-то…

— Поясняю. Образцом, то есть примером для нашего трудового соглашения, признается внешность работодателя, то есть моя. Короче, ты должен стать как можно более на меня похожим. Внешне, манерами, речью, наконец, образованием, по мере возможности.

— Ага, — понятливо кивнул Кеша, в задумчивости почесал чернеющий щетиной подбородок. — А вот «б» если взять… Это что же означает? Про гигиену какую-то и общежитие?

— Мыться каждый день в душе, не мусорить, не свинячить, не скандалить с соседями. Убираться в комнате, иметь опрятный внешний вид, прекратить — материться по поводу и без повода.

— Это трудно! Но попробовать можно…

— Пункт «г» ясен? Объяснения требуются?

Кеша протяжно, как дремлющая корова, вздохнул.

— Ага, — произнес он с ощутимой тоской в голосе, — короче, если я только выпью еще раз, мне кранты.

— Образно, но точно, — кивнул я.

— А эта… — «Работник» нервно заерзал на стуле. — А если по серьезному поводу? Ну там первая получка или… — Наткнувшись на мой красноречивый взгляд, он испуганно примолк. — Понял, все понял!

— Еще вопросы?

— Про пункт «д» не ясно.

— И понимать здесь нечего. Ты должен всем говорить, что мы — родственники. Не хочешь — скатертью дорожка. А потом, на втором этапе, посмотрим…

— А чего смотреть? Что за второй этап такой операции? «Идентичность» какая-то — к чему это? И потом, зачем усы-то отращивать?

— Второй этап операции начнется тогда, когда ты наконец перестанешь употреблять свое сакраментальное «эта» где надо и не надо, материться и вообще станешь хотя бы отдаленно напоминать человека. То есть меня. Тогда тебе будет позволено выполнять кое-какие важные поручения. За отдельную плату.

— Ага, — кивнул Кеша. — Ладно, понял. А кстати, насчет вознаграждения как будет? Тут туманно как-то об этом сказано… Прочерк зачем-то… Я вообще-то хотел бы…

— Тысяча рублей, — отрубил я.

— Ха! — оскорбленно фыркнул Кеша. — Да я на перекрестке полтыщи в день имел! Что это по московским меркам — тыща? Нищим столько не платят!

И он застыл на стуле с горделиво скрещенными на груди руками — ни дать ни взять обиженный англичанами Наполеон на острове Святой Елены. Я холодно отозвался на его тираду:

— Не знаю, сколько платят нищим… Но ты еще и на тысячу пока не наработал. К тому же, учти, я плачу за квартиру, покупаю тебе одежду. И опять же, харчи мои. И потом, я вообще-то никого не держу, никого не принуждаю…

— Прибавить бы надо. — Кеша обескураженно шмыгнул носом на стуле и жалобно попросил: — Ну хоть полторы пусть будет.

— С течением времени, может быть, — веско произнес я. — И потом, возможны премии за ударную работу и повышение производительности труда…

— Ладно, — вздохнул Кеша и щербато расплылся лицом. — Ой и надувают нашего брата в Москве, ой надувают! Ну да ладно… Если что, нарушу пункт «г» и… Была не была! Больше вопросов не имею.

Подавив утробный вздох, он тщательно выписал в конце листа свое имя, дату, поставил залихватскую закорючку, означавшую подпись.

Бумаги были сложены в папку и водружены в портфель, Кеша, нахохлившись, застыл на колченогом стуле.

Наконец, когда я уже направился к двери, собираясь бежать на работу (катастрофически опаздывал), он растерянно пробормотал:

— Эта… Только не понял я… Что делать-то надо?

— В смысле?

— Ну, чего я должен делать-то?

— А, ты об этом… — кивнул я на бегу. — Ты должен стать моим дублером.

— Как это? Телохранителем, что ли?

— Нет, дублером, двойником. Ты должен стать моей адекватной заменой. Ты должен стать мной.

Кеша мрачно заерзал на стуле:

— Зачем?

На этот вопрос я не готов был отвечать.

Действительно, зачем? Легче было объяснить происхождение Вселенной, расшифровать геном человека или вычислить квадратуру круга, пользуясь циркулем и линейкой. Я еще сам не знал точно, зачем мне это нужно. Я мог бы объяснить, как мне надоело ежедневное кружение в вихре служебных обязанностей, как надоела обыденная, внешне столь благополучная жизнь, но ведь он ничего не поймет. Ничего не поймет, а потом, пораскинув своим тугим умишком, заподозрит что-то криминальное, начнет шантажировать, давить, капризничать… Поэтому я лишь легкомысленно махнул рукой, просачиваясь в двери:

— Не бери в голову. Просто так!

Если бы знать в тот момент, как не просто так все обернется когда-нибудь…

Все будет здорово, все будет просто отлично!

Вот он (то есть я), небрежно хлопнув дверью, выходит рано утром из дому, сопровождая свое появление снисходительным кивком в сторону Варвары Ферапонтовны, нашей бессменной подъездной «полиции нравов». Старуха круглосуточно торчит на скамейке во дворе и собирает компромат на нелюбезных ей лично жильцов.

Вот я (то есть он) небрежно швыряю битком набитый бумагами «дипломат» на сиденье, завожу автомобиль, усаживаюсь за руль. Пока греется мотор, снисходительно наблюдаю за движением рваной паутинки облаков в молочно-голубом, как стираное белье, небе. Улыбаюсь, что-то бормочу себе под нос. Попутно раскланиваюсь с соседом, тоже выезжающим на работу в этот ранний час…

Вот он (то есть я) едет по улицам, надеясь на приятный, легкий (погода-то какая, совсем весна!) день. Он знает такие дни и любит их — когда все ладится, когда работа спорится, когда начальник настроен любезно-снисходительно, женщины улыбаются, провожая заинтересованными взглядами, дети послушны, как ангелы, а жена обязательно приготовит на ужин что-нибудь вкусное…

По дороге пробок — ни одной! На перекрестках светофоры с любезной готовностью мигом переключаются на зеленый свет, не давая притормозить, — зеленая улица простирается передо мной (то есть, конечно, перед ним) до самой работы. Меня (то есть его) никто не подрезает, никто не сигналит, требуя посторониться. Вот я ставлю автомобиль в положенном месте (очень вовремя, ведь сзади уже выстроился хвост жаждущих парковки), выхожу, раскланиваюсь с коллегами, прибывшими на работу, обмениваясь незначащими восклицаниями:

— Как дела?

— Отлично!

— Погода-то какая!

— Прямо весна!

Погода действительно великолепна. Солнце льет в просветы домов лужи расплавленного золота, снег совершенно стаял, показались пятна изумрудной газонной травы, почки набухли от нетерпеливого желания разродиться нежно-салатовыми листочками. Он (то есть, очевидно, я) входит в просторный холл с приветливой красавицей на «ресепшн», которая в преддверии рабочего дня торопливо подкрашивает острые, дугой выгибающиеся кверху ресницы, поднимается на лифте, толкает тяжелые двери и оказывается в холле перед своим кабинетом, непривычно переполненным народом.