Восковое яблоко

– Вот поэтому я подумал, – продолжал я, – что было бы неплохо сделать утренние занятия групповой терапией обязательными. Учитывая то, как ухудшается состояние ваших пациентов, это было бы в любом случае полезно, к тому же мы могли бы организовать посещение так, чтобы все подозреваемые оказались в утренней группе. Только шестеро из них находятся сейчас в доме.

Все сочли, что идея прекрасная. По крайней мере, полагали они, это была хоть какая-то идея, и она даст нам возможность делать хоть что-нибудь, думать хотя бы о чем-нибудь, что само по себе было прекрасно.

Мы немедленно составили два списка для двух групп, посещение которых было обязательным. Всех шестерых подозреваемых – Джерри Кантера, Дебби Латтимор, Этель Холл, Хелен Дорси, Рут Эйренгарт и Айви Поллетт – мы записали в утреннюю группу, добавив к ним Эдгара Дженнингза и Фила Роше, игроков в пинг-понг. Теперь в доме осталось только пятнадцать человек из двадцати двух, поэтому на дневные занятия придут семеро.

Занятия должны были начаться в десять тридцать, поэтому Боб сразу же ушел, чтобы сообщить об этом всем постояльцам, а Камерон, Фредерике и я остались в кабинете еще на некоторое время. Мы гадали, что произойдет, если мы не сможем представить полиции замену Стоддарду. Капитан Йонкер взял имена и домашние адреса всех постояльцев, и по крайней мере некоторые из них будут вызваны свидетелями, хотя бы на судебный осмотр трупа коронером и присяжными заседателями, если не на судебное разбирательство дела об убийстве. А мы могли не сомневаться в том, что нас пригласят и на то, и на другое. Средства массовой информации пока еще не проявляли активности, главным образом потому, что Кендрик обслуживала только еженедельная газета, которая считала свою работу выполненной, когда ее сообщения обсуждались на церковных собраниях. Но хотя бы один местный корреспондент центральных газет тут должен был быть, и можно ожидать, что рано или поздно репортеры попытаются узнать, что происходит в “Мидуэе”.

В четверть одиннадцатого доктор Камерон отправился проводить занятия по групповой терапии, а я поднялся наверх. Примерно пятнадцать минут спустя пришел Боб Гейл и сказал:

– Утреннее занятие уже идет.

Поджидая Боба, я лежал на кровати, отдыхая и сосредоточившись на руке, которая сегодня начала безумно чесаться под гипсом. Я сел и попытался унять зуд, вертя запястьем, но едва я сделал неловкое движение, как руку до самого плеча пронзила сильная боль.

– Может, мне надо проконсультироваться с врачом? – спросил я.

– Ваша рука? – догадался Боб. – Я слышал, как врач сказал доктору Камерону после того, как наложил гипс, что вам следует прийти к нему в больницу в следующий понедельник.

– Следующий понедельник, – повторил я. Буду ли я здесь в следующий понедельник? Сегодня четверг, четвертый день моего пребывания в “Мидуэе”. Следующий понедельник стал бы началом второй недели моего пребывания здесь. Пробуду ли я тут так долго? А если да, то что полезного я сделаю к тому времени? Пока я только разрушил жизнь безобидного маленького “зайца” и затравил его до смерти. Это было достижением, которым можно было гордиться.

– Нам пора идти, мистер Тобин, – напомнил Боб. – Они там пробудут всего час.

– Ты прав, – ответил я и поднялся. – Пойдем.

– С кого вы хотите начать?

– С Джерри Кантера.

Боб провел меня в комнату Джерри и стоял на страже, пока я находился внутри. В “Мидуэе” на дверях не было замков: их отсутствие объяснялось какой-то психологической теорией, которую я так и не понял потому, что меня это особенно не интересовало.

Все комнаты в “Мидуэе” были разными и все же похожими одна на другую. Их форма отличалась отчасти из-за первоначального плана дома, а отчасти из-за перепланировок, которые это здание пережило на своем веку. Но обставлены они были одинаково, а когда мы смотрим на комнату, то прежде всего замечаем ее мебель, и только потом видим ее форму, дизайн и осознаем то впечатление, которое она производит в целом.

Поэтому комната Джерри Кантера поначалу напомнила мне и мою собственную, и комнату Дорис Брейди, и комнату Николаса Файка, но на этот раз меня интересовали отличия, а не сходство. Она была меньше моей и имела только одно окно, в стиле девятнадцатого века, выходившее на крышу навеса для машин, который находился за боковым входом здания. На кровати лежал раскрытый на середине “Плейбой”, который казался здесь странным и неуместным. Кровать была аккуратно застелена, из-за чего на ум приходили армейские казармы. В шкафу тоже царил порядок: рубашки, пиджак и пальто висели застежками влево, что говорило о том, что Кантер, скорее всего, был правшой.

На металлическом комоде стояла небольшая фотография в рамке, которая при ближайшем рассмотрении оказалась снимком мойки для машин Каппа. На ней были запечатлены три машины, выстроившиеся в одну линию напротив въезда. Людей на фотографии не было.

Содержимое нижнего ящика комода составляли несколько книг в бумажных обложках. “Руководство покупателя. Потребительские отчеты. Выпуск 1969 года”. “Практическая математика для бизнесменов”. “Золотой палец”. “Шаровая молния”. “Шесть недель до власти”. “Человек-голод”. “Кукла страсти”. “Сила позитивного мышления”.

Ни за ящиками, ни под ними ничего спрятано не было. В шкафу, за мебелью или в кровати – тоже ничего. Я не нашел ни вынимающихся половиц или стенных панелей, ни щелей в потолке. В комнате не было ничего примечательного.

Я вышел. Боб вопросительно посмотрел на меня. Я отрицательно помотал головой. Он пожал плечами и спросил:

– Кто следующий?

– Не имеет значения. Кто-нибудь из тех, кто сейчас на занятии. О'Хару и Мерривейла, которых сейчас здесь нет, мы оставим на потом.

– Комната Этель Холл как раз напротив по коридору.

Поэтому следующей я обыскал эту комнату, и она тоже напомнила мне мою собственную, какой она была, когда я зашел в нее впервые. Присутствие Этель Холл здесь практически никак не ощущалось. Мне пришлось открыть дверь шкафа и выдвинуть ящики комода, чтобы найти что-то принадлежавшее ей. У нее не было фотографий, не было книг – ничего, кроме одежды. Правда, в нижнем ящике комода лежали семь пар очков, аккуратно сложенные под серым свитером. Она носила очки в прямоугольной металлической оправе, и эти семь пар были такими же. Я посмотрел через них – все они, по-видимому, были изготовлены по одному рецепту, хотя абсолютной уверенности у меня не было: кажется, не все они были одинаково сильными. Меня поразила эта боязнь остаться без очков, заставлявшая ее обзавестись семью дополнительными парами!

Потом Боб отвел меня в комнату Дебби Латтимор. Зато здесь все говорило о Дебби. У нее имелись дополнительные шторы для двух окон, кровать она застилала бело-розовым покрывалом, а комод был уставлен многочисленными маленькими и большими фотографиями в рамках. Примерно на половине из них были парни ее возраста, некоторые – в форме, а на остальных, очевидно, члены семьи и родственники. Все они улыбались. На некоторых фотографиях в нижнем правом углу были сделаны небольшие надписи или стояли росписи. Вся комната была пропитана слабым запахом, который я сразу же узнал как запах Дебби, хотя до этого никогда не отдавал себе отчета в том, что Дебби пользовалась духами.

В ящике комода оказались две пачки писем, свободно перехваченные красными резинками. В первой были письма от матери, которые, по-видимому, писались почти ежедневно с тех пор, как Дебби приехала в “Мидуэй”. Их общий тон – ужасная нервозность, которую пытались скрыть за пустой болтовней. В письмах часто упоминался вложенный чек, и чересчур часто Дебби уверяли в том, что папа с радостью и нетерпением ожидает ее приезда домой. “Теперь все будет хорошо”. Это предложение звенело снова и снова, пока не стало означать совершенно противоположное тому, что выражали эти слова. Полагаю, Дебби была достаточно умной девушкой, чтобы это понимать.

Другая пачка писем была от парня, который любил ее, но боялся связываться с женщиной, которая попала в психиатрическую лечебницу. Он не мог заставить себя бросить ее совсем, и в то же время не мог решиться окончательно связать с ней свою жизнь. Его письма были гораздо более редкими, чем письма “от мамы”, как она их подписывала, но намного длиннее. Он не пытался спрятать двойственность своих чувств, а мучил и себя и, уверен, ее тоже длинными монологами на эту тему, словно пытался уговорить себя принять какое-то решение. Его ссылки на ее письма привели меня к убеждению, что она, со своей стороны, тоже участвовала в этом самоистязании, не уверенная в том, стоит ли ей отказаться от него или воспользоваться случаем и связать с ним свое будущее. Самые последние письма в обеих пачках почти ничем не отличались от первых: ничто не изменилось.