Дело Арбогаста

— И он стал богат и знаменит.

— Нет, к сожалению, отнюдь. В 1929 году он продал патент. Следующие десять лет профессор Теремин прожил в США, давая уроки игры на терменвоксе. Кстати говоря, считается, что научиться играть способен любой, кто в силах хотя бы не переврать простенькую мелодию. Значит, этот инструмент как раз для вас!

Дорис рассмеялась намеку на немузыкальность подруги. Макс, кивнув в сторону шкатулки, сказал, что лучше всего было бы немедленно ее опробовать. Катя, поднеся руки к губам, покачала головой.

— А как он конкретно функционирует?

— Исполнитель всего лишь модифицирует частоту и амплитуду.

— Ты хочешь сказать, что извлечение мелодии состоит в изменении одного-единственного звука, — поинтересовался Бернгард, после того как Дорис перевела ему слова Макса.

— В точности так!

Бернгард, кивнув, повертел в руках инструмент, у которого не было ни единой кнопки. Но сразу же послышалось тихое ритмичное гудение. Макс забрал у Бернгарда шкатулку и протянул Кате, которая, по-прежнему не соглашаясь, покачивала головой.

— На терменвоксе играют, перемещая руку рядом с обеими антеннами. Одна из них контролирует громкость — поднеси руку ближе, и звук идет на убыль. При помощи другой антенны регулируют высоту звука.

Катя кивнула и осторожно, словно нашаривая во тьме стену, прикоснулась к одной из металлических палочек, — и действительно, в этот миг могло показаться, будто она нащупала нечто невидимое, а именно звук, который стал внезапно слышен и начал модулироваться, подчиняясь ее касанию. А когда она неторопливо поднесла ко второй антенне другую руку, изменилась и громкость — сперва сошла на нет, а потом вернулась, словно описывая над столом незримые круги.

— Звук, однако, грубоватый, — заметила Дорис, и Катя поспешно отдернула руку от инструмента.

— А чем кончил профессор Теремин? — поинтересовалась она.

— Однажды в 1938 году группа людей в темных костюмах появилась в его манхеттенской лаборатории и похитила его без каких бы то ни было объяснений. Как знать, не утащили ли его обратно в Советский Союз?

На мгновение по веранде пролетел тихий ангел. Слышны стали шорохи, доносящиеся из других квартир, окна которых тоже выходили на задний двор, гости и хозяйка сидели, не поднимая глаз. Дорис, зажав рот ладонью, уставилась во тьму. Катя следила за Максом, который то и дело поправлял спадающие на лоб пряди черных волос. Макс был высоким и крепким — именно такими Катя и представляла американцев. Ей нравились его беспокойный и неуверенный взгляд — особенно в такие моменты, как этот, когда он не знал, что делать, — и размашистые жесты, при помощи одного из которых он сейчас вернулся в действительность. Когда Катя налила всем вина, Макс, накрыв ладонью бокал, улыбнулся ей.

— Простите, Катя, мне пора, — тихо сказал он.

Она знала, что в американский сектор ему нужно вернуться самое позднее к полуночи, и, действительно, он поднялся с места, прежде чем остальные допили до дна бокалы. Катя проводила его к выходу. Макс кивнул ей, уже сбегая прыжками по лестнице, он даже поленился застегнуть светлое пальто, а когда Катя вернулась к гостям, Дорис как раз рассказывала, каким образом ей удалось раздобыть вино. Вдобавок к ее рассказу Бернгард констатировал, что вино и впрямь отменное, и тут беседа снова забуксовала.

— Неужели его действительно вернули в Советский Союз, — просто для поддержания разговора вздохнула Катя.

Дорис, покачав головой, сделала шумный вдох. Бернгард сперва помолчал, затем покашлял, словно ему понадобилось восстановить голос после долгого молчания.

— У меня есть с собой любопытный текст, — сказал он наконец тихим голосом, — и вытащил из тощей папки, пролежавшей весь вечер на перилах веранды, какой-то журнал.

С первого взгляда Катя поняла, что это номер западногерманского медицинского журнала “Евро-Мед”.

— О чем там речь?

— О мяснике из несоциалистического зарубежья, которого ты недавно столь мужественно защищала по телевизору. Здесь интервью с судебно-медицинским экспертом.

— Ну и что же?

— Профессор Маул действительно дал заключение, исходя исключительно из фотографий тела, на которых он углядел следы удушения.

— Так что же, не было отчета о вскрытии?

— Ясное дело, был.

— Ну и?..

— Острая сердечная недостаточность.

— Так не бывает!

— Тем не менее.

Бернгард нашел в журнале интервью и зачитал вслух:

— “Речь идет о фотографии, на которой запечатлен след от удавки, то есть о совершенно нормальной и заурядной улике, точно такой же, как в тысяче других судебных дел.

— Но нельзя же строить экспертное заключение на основе фотоснимка!

— “Снимок, — говорит Маул, — на котором запечатлен след от удавки, совершенно однозначен”.

— А может, он фантазирует? А вдруг этот след возник уже пост мортем? Он такого не допускает?

— А разве, если человек уже мертв, не появляются трупные пятна, — спросила Дорис.

Бернгард, пожав плечами, зевнул. Катя, кивнув, попросила у него журнал. И, получив, сразу же окунулась в чтение.

— Ну, тогда я, пожалуй, начну прибираться. — Дорис составила тарелки стопкой. — Ты мне поможешь, Бернгард?

Вдвоем они унесли посуду на кухню, и Катя даже не заметила, как они вообще покинули ее дом. Потому что, лишь закончив чтение, она обнаружила, что стоит полная тишина, и только тогда сообразила, что гости уже ушли.

На столе еще оставалась полупустая бутылка, возле нее стоял Катин бокал, и она плеснула себе немного вина. Закурила, полюбовалась ночным небом и его отражениями в темных окнах на разных этажах. Постепенно начало холодать. Убийцу девушки приговорили к пожизненному заключению, Катя попыталась представить себе, как выглядела жертва у него в объятьях. Как обмякло ее тело в его руках и взгляд, которого он от нее ждал, оказался устремлен в никуда.

Смотреть в эти закатившиеся глаза, вновь и вновь видеть эти устремленные в никуда взгляды, было для нее самым страшным в ее профессии. А порой Кате даже казалось, будто ей удается поймать последний взгляд — крошечную, уже мгновенье спустя окончательно гаснущую, искорку в глазах у покойника. А в иные разы ей чудилось, будто это смотрит на нее сама смерть. Катя задумалась над тем, что именно мог почувствовать в решающие мгновенья этот мужчина, имени которого она не знала, как не знала и того, по справедливости ли он осужден. Но тут из находящегося неподалеку Цоо [2] до нее донесся рык льва — ее любимого льва, как называл его бывший муж Кати, и она сразу же позабыла о человеке, имени которого — а звали его Ганс Арбогаст — она не знала.

Вместо этого она принялась думать о том, какое бессчетное число раз бывала в Цоо, раздобывая волосы животных для своих опытов. И неизменно она проходила мимо клетки с этим львом, и он всегда рычал точно так же. Рычал так громко, что она невольно прибавляла шаг. Сейчас она осторожно поднесла пальчик к терменвоксу и тронула какую-то из антенн. Легкий мотивчик, вызванный этим жестом к жизни, ей чрезвычайно понравился, и она сосредоточилась на том, чтобы не потерять его, а для этого следовало шевелить пальцами равномерно и ритмично. Она представила себе, что мотив вырастает перед ней, как джинн из бутылки, вырастает уже сам по себе — и притрагиваться к нему больше не обязательно. Другой рукой она медленно и методично увеличила громкость. Мотивчик зазвучал бойчее — и чем бойчее он звучал, тем явственней проступал перед ней образ джинна, покачивающийся в пламени свечей и в конце концов, как ей показалось, отпрянувший от ее руки.

Теперь это был уже не мотив, а одна-единственная тягучая нота, которая с каждой долей секунды становилась все тише и тише, она словно бы медленно уходила под воду, как тонущее судно. В конце концов эта тихая пульсирующая нота вновь превратилась в бойкий мотив, который, как это ни странно, некоторым образом походил на львиный рык, хоть и был явно искусственного происхождения. И звучал он в берлинской ночи так же чужеродно и одиноко.