Скачка тринадцати

И наконец Кассиди выехала в центр круга и соскользнула с коня, передав повод Оливеру, который ожидал ее в темноте. Потом Кассиди переоделась – что всегда вызывало восхищенные вопли и топанье ногами. Она в мгновение ока сбросила с себя свой ковбойский костюм, упавший на пол сверкающей грудой, и осталась в длинном белом вечернем платье, вышитом блестками. И взбежала на небольшой помост, на котором был установлен микрофон.

Кассиди взяла микрофон и запела «Песню для Моны», думая о Моне, Это была песня о женщине, которая тосковала по утраченной любви. Кассиди пела не об одной Моне, а обо всех одиноких людях, ищущих душевной теплоты. Кассиди повторила песню дважды: в первый раз – тихо и жалобно, а во второй – в полный голос, торжествующе. Ее голос заполнил собой весь стадион, взывая к судьбе и надежде.

Кассиди выдержала последнюю замирающую ноту, пока не начало казаться, что ее дыхание вот-вот оборвется, и вот наконец наступила тишина. Белые лучи прожекторов притухли, Кассиди сбросила с себя белое сверкающее платье и, оставшись в черном, выскользнула из круга света, оставив на помосте лишь блестящую кучку материи.

Кассиди ненадолго вышла на бешеные аплодисменты. Она была в черном плаще с блестящей каймой. Певица помахала зрителям, вскинув руки, и исчезла. Старое волшебство; которое так хорошо действовало в Нэшвилле, вновь расправило крылья и воспарило под купол «Олимпии».

Некоторые критики обозвали шоу «сентиментальным». Но сентиментальные песни завоевывают сердца миллионов. Так же вышло и с «Песней для Моны». После десяти представлений в «Олимпии» берущая за душу мелодия разошлась на дисках по всему свету. Она звучала на всех радиоволнах, завоевывая себе статус классической.

Джоанн и Перегрин, скрипя зубами, смотрели великолепное шоу по телевизору. Какая жалость, заметил диктор в студии, что элитный аукционер Перегрин Вайн и его обаятельная супруга Джоан, единственная дочь Моны Уоткинс, так и не смогли побывать ни на одном из представлений!

Джоанн прикусила себе язык с досады. Перегрин задумался о том, стоит ли переезжать в другой город и начинать все сначала. Но ведь «Песня для Моны» звучала повсюду, от концертов до дискотек… Перегрин посмотрел на свою себялюбивую красавицу-жену и задумался – а стоит ли она того?

Некоторое время после триумфа в «Олимпии» Оливер с Кассиди мирно обедали на кухне. Они уже привыкли к отсутствию Моны, но все же ее дух незримо витал над ними, призывая не ссориться и жарить яичницу вместо того, чтобы бить тарелки.

Разбирательство комиссии по наследствам закончилось, и Кассиди отдала все «старье» Моны, включая жемчужную брошку и велосипед, завитой соседке, которая с любовью приняла имущество Моны. Болингброки только время от времени спрашивали себя, что же Джоанн так лихорадочно искала в то утро, когда умерла ее мать?

– Знаешь, – сказала Кассиди за яичницей с грибами, – а помнишь ту старую коробку, в которой Мона привозила фотографии Джоанн в бальных платьях… там еще были наши фотографии?

Оливер снял с верхней полки забытую коробку и вывалил ее содержимое на стол.

И под вырезками с фотографиями Джоанн и их самих нашлись две сложенные страницы из местной газеты валлийского городка, ныне уже не существующего. Вырезки были пожелтевшие, ветхие и протершиеся на сгибах.

Оливер осторожно развернул их, стараясь не порвать, и Болингброки наконец узнали то, что так старалась скрыть Джоанн.

В центре первого листка была фотография троих людей: Мона в молодости, девочка – явно Джоанн – и приземистый неулыбчивый мужчина. Заголовок рядом с фотографией гласил: «МЕСТНЫЙ ЖИТЕЛЬ ПРИЗНАЛСЯ В ИЗНАСИЛОВАНИИ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНЕЙ И ПРИГОВОРЕН К ДЕСЯТИ ГОДАМ ТЮРЕМНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ.

Идрис Уоткинс, конюх, муж Моны и отец Джоан, признался в преступлении. Приговор вынесен без предварительного разбирательства».

На втором пожелтевшем листке фотографий не было – только заметка: «КОНЮХ ПОГИБ НА ГАЛОПЕ.

В четверг Идрис Уоткинс, недавно досрочно выпущенный из тюрьмы, отсидевший шесть лет из десяти, к которым он был приговорен за изнасилование несовершеннолетней, упал с лошади и разбил себе голову. Он оставил вдову, Мону, и дочь Джоан, тринадцати лет».

После продолжительного молчания Оливер сказал:

– Полагаю, это многое объясняет.

Он сделал ксероксы старых газетных страниц и отправил их Джоанн.

Кассиди одобрила это.

– Пусть она боится, что мы опубликуем это и погубим ее светскую жизнь.

Однако публиковать это они не стали.

Мона бы этого не одобрила.