Призрак Манхэттена

В течение нескольких секунд, пока мальчик смотрел на него, царило молчание. Передо мной разворачивалась сцена, которую французы называют tableau vivant: шесть фигур, две из них мертвы, четверо страдают. Французский виконт стоял на одном колене, укачивая тело своей мёртвой жены. Своей щекой он прижался к её голове, покоящейся на его груди, и гладил её тёмные волосы, будто утешая её.

Призрак стоял без движения, по-прежнему с опущенной головой, словно побеждённый. Дариус лежал в нескольких футах от меня, с открытыми глазами, уставившись в зимнее небо, которое больше не мог видеть. Мальчик стоял рядом со своим отчимом. Всё, во что он когда-нибудь верил, всё было разрушено насилием и смятением.

Священник по-прежнему стоял на коленях: лицо обращено вверх, глаза закрыты, но я видел, что его руки сжимали металлический крест, а губы шевелились в тихой молитве. Позже, по-прежнему поглощённый своей собственной неспособностью объяснить, что произошло, я навестил его в его доме в Нижнем Ист-Сайде. То, что он сказал мне, я так до конца и не понял, но я всё же перескажу вам это.

Он сказал, что в этот беззвучный момент он смог услышать тихие вопли. Он мог почувствовать боль безмолвного француза в нескольких футах от него; он мог почувствовать боль и замешательство мальчика, которого он обучал шесть лет, но, кроме всего этого, он сказал, что мог услышать кое-что ещё. Среди всего этого имелась потерянная душа, кричащая в агонии, как странствующий альбатрос Кольриджа, одиноко парящий в небесах боли над океаном отчаяния. Он молился, чтобы эта потерянная душа могла найти дорогу в рай во имя любви к Господу. Он молился о чуде, которое не могло произойти.

Послушайте, я всего лишь еврейский мальчик из Бронкса, что я знал о потерянных душах, искуплении и чудесах? Я могу только рассказать вам о том, что я видел.

Пьер медленно пошёл через просеку к человеку в маске. Он поднял руку и снял широкополую шляпу. Мне показалось, что человек в маске тихо всхлипнул. Его череп был голым, за исключением нескольких пучков волос, а кожа была вся покрыта шрамами и походила на расплавленный воск. Без слов мальчик снял маску с его лица.

Я часто видел мёртвые тела на каменных плитах в Бельвью, многие из них много дней провели в реке Гудзон; я видел трупы на полях в Европе, но я никогда не видел лица, подобного тому, что открылось за маской. Только одна часть челюсти и глаза, из которых по щекам текли слёзы, казалась человеческой. В остальном же его облик был настолько обезображен, что едва походил на человеческий. Наконец я понял, почему он носил маску и прятал себя от всего человечества и нашего общества. И всё же он стоял там, униженный перед всеми нами, причём рукой мальчика, который был его сыном.

Пьер смотрел на ужасное лицо, не показывая испуга или отвращения. Затем он выронил маску из своей правой руки. Он взял своего отца за руку и надел золотое кольцо на его безымянный палец.

Затем он протянул обе руки, обнял плачущего человека и сказал тихо и чётко: «Я хочу остаться здесь с тобой, отец».

Вот и всё, молодые люди. Через несколько часов весть о смерти оперной дивы облетела Нью-Йорк, убийство приписали сумасшедшем фанатику, застрелившемуся на месте своего преступления. Эта версия устроила и мэра и городские власти. Что касается меня, то это была единственная история в моей карьере, о которой я не написал, хотя, наверное, меня бы уволили, если бы узнали. Сейчас уже слишком поздно, чтобы писать об этом.

Эпилог

Тело Кристины де Шаньи было погребено рядом с телом её отца на маленьком кладбище в Бретани, откуда они оба были родом.

Виконт, этот хороший, добрый человек, вернулся в свои нормандские поместья. Он никогда вновь не женился и всю жизнь носил с собой фотографию своей любимой жены. Он умер вследствие естественных причин и так и не увидел, как его родная страна подверглась нашествию.

Отец Джо Килфойл остался здесь и обосновался в Нью-Йорке, где основал убежище и школу для неимущих и бедных, а также для брошенных детей из Нижнего Ист-Сайд. Он отказался от любых церковных привилегий и остался просто отцом Джо для многих поколений несчастных детей. Его дома и школы всегда оставались очень хорошо устроенными и оборудованными, но он никогда не открывал источника своих средств. Он умер в почтенном возрасте в середине пятидесятых годов. Последние три года своей жизни он жил в доме для престарелых священников в маленьком городке на побережье Лонг-Айленда, где монахини, приглядывавшие за ним, рассказывали, что он часто сидел за столом, завернувшись в одеяло, смотрел на Восток и мечтал о ферме рядом с Мулленгаром.

Оскар Хаммерштейн в последствии утратил контроль над Манхэттенской Оперой, и в результате Метрополитен Опера вытеснила её из бизнеса. Его внук, Оскар Второй, в сотрудничестве с Ричардом Роджерсом писал мюзиклы в 1940-х – 1950-х годах.

Пьер де Шаньи окончил своё обучение в Нью-Йорке, окончил университет Айви Лиг и присоединился к своему отцу в управлении огромной семейной корпорацией. Во время Первой мировой войны оба сменили свою фамилию с Мулхэйм на другую, по сию пору известную и уважаемую в Америке.

Корпорация стала очень известна благодаря своей филантропической деятельности, основала несколько лечебных учреждений по исправлению физических недостатков, а также учредила много благотворительных фондов.

Отец ушёл от дел в начале двадцатых годов и стал жить в уединённом поместье в Коннектикуте, где доживал свои дни с книгами, картинами и своей музыкой. За ним ухаживали двое ветеранов, которые оба были ужасно обезображены во время траншейных боёв, и после того дня в Бэттери-Парке он больше никогда не надевал маску.

Сын, Пьер, женился один раз и умер в преклонном возрасте в тот год, когда американцы высадились на луне. Его четверо детей по-прежнему живы.