Налево пойдешь - коня потеряешь

-- Махнемся? -- говорил он кому-нибудь, зажав в кулаке свой задрипанный "Полет".

Махнуться он предлагал только тем, у кого были часы солидных фирм: "Радо", "Картье",-- дорогие и редкие часы здесь входили в обязательный джентльменский набор. Гостям, впервые столкнувшимся с бывшей спортивной звездой, и отказать было неловко, и с часами расставаться не хотелось. Но Анюта цепко держала хоккеиста в поле зрения, и, зная его повадки, вовремя приходила гостю на помощь.

-- Эдик, обирать моих гостей -- это уж слишком, даже для такой знаменитости, как ты! -- сердилась властная хозяйка дома.

Обиженный Эдик уходил сразу -- тихо, без скандала, но непременно прихватив со стола бутылку.

-- У меня тяжелое похмелье,-- объяснял он свой жест.

Через час-полтора, не попрощавшись, уходила и Элеонора.

Попав несколько раз впросак, Рашид терялся, искренне жалея, что пропустил возможность пообщаться с интересной личностью, как хозяин дома чувствовал вину перед заслуженным человеком, и оттого подобные встречи не радовали душу. При удобном случае, сославшись на занятость, он запирался в мастерской.

Конечно, по праздникам, ко всяким личным датам собирались у них в доме и соседи по "Ешлику"; за два-три года они все перебывали друг у друга, шла бойкая частная жизнь, и досугу уделялось особое внимание. Бывая в гостях у соседей или принимая их, Рашид всякий раз поражался уверенности, апломбу, с которым держались его одногодки.

Особенно раздражал его Шухрат Валиходжаев, парень, помешанный на автомобилях: у него ежегодно появлялись то новая модель, то машина другой расцветки. Шухрата знал каждый постовой ГАИ -- второго такого злостного нарушителя в Ташкенте, наверное, не было. Многие инспектора, наученные горьким опытом, не останавливали Шухрата, номер машины которого имел впереди два гордых нуля. Не проходило недели, чтобы он не вступал в крупный скандал с работниками автоинспекции.

-- Я спрашиваю,-- возбужденно рассказывал он об очередной стычке,--"Старлей, тебе нужны мои права? Пожалуйста, только помни: привезешь мне домой их сам и извиняться будешь, а прощу я тебя или нет, не знаю,-- на какое настроение нарвешься". Тут старлей побагровел и говорит: "Как ты, сопляк, с должностным лицом разговариваешь? Я при исполнении служебных обязанностей, а не у тебя в гостях". Ну, такого хамства я, конечно, не вытерпел, сорвал с него погоны и пообещал, что он, безродный кишлачный выродок, в ногах у меня будет валяться, вымаливая прощение за то, что оскорбил род Валиходжаевых..." -- и Шухрат при этом победно оглядывал окружающих - мол, знай наших...

Или взять Генриха Хабибуллина -- этот терроризировал лучшие рестораны и бары города, за исключением заведения Катаняна. Левке он покровительствовал потому, что тот ни разу не предъявил счет, один ли Генрих заваливался в полночь или с компанией -- бар Катаняна, единственное ночное заведение столицы, работал до утра.

Генрих, соперничая с Шухратом, часто похвалялся:

-- Заходим обедать в "Зеравшан" с Эдиком, заказываем бутылку коньяка. Официант говорит: "Спиртное с двух, по сто грамм на человека". Ну, вы знаете, что для нас с хоккеистом эти сто грамм, а тут еще лакей про какое-то время толкует. Я ему и поясняю тактично: "Ты, халдейская рожа во фраке, если сию минуту не принесешь бутылку коньяка, я ваш ресторан замучаю комиссиями, а на тебя дело организую, коль до сих пор не уразумел, кому можно пить с утра, а кому -- с двух". Шум, конечно, гам, прибегает Гарик, метрдотель, наш сосед... Он, конечно, все улаживает, извиняется за нового официанта...

Ресторанный люд трепетал перед Генрихом потому, что отец его -- шишка в народном контроле, а родной дядя -- большой человек в городском ОБХСС.

Поражался Рашид и тому, как они держались друг друга, не давали чужим в обиду, понимая, что в стае -- их сила. Если между собой Эдика называли пьянью, Ноздревым и даже презирали, то для посторонних, для гостей, он --ярчайшая спортивная звезда, их друг, сосед, а его жена, красавица Элен,--актриса московского театра "Современник", вынужденная из-за мужа оставить театр. Зная, что Генрих редко платит за свой обед в ресторане и беззастенчиво доит Катаняна, называли его подонком, но посторонним говорили о нем как о плэйбое, сорящем деньгами направо и налево. Потому что если Шухрат Валиходжаев улаживал неприятности всех автовладельцев в ГАИ, то Генрих Хабибуллин по-своему оказывался нужным человеком для состоятельных людей "Ешлика": чтобы достать икру, чешское пиво, красную рыбу, итальянские спагетти, оливковое масло, французское шампанское, заказать столик или снять зал для свадьбы или иного торжества, обращались только к нему.

За пределами "Ешлика" все желали выглядеть бескорыстными, утонченными и всячески поддерживали придуманную самими же легенду о красивой жизни и благородных нравах.

"Откуда у них такое нескрываемое чувство превосходства над другими, чувство единственных хозяев жизни, своей особой значимости, чванливости за принадлежность к созданной ими же касте, новой элите?" -- часто с раздражением думал Рашид. Он даже предложил Анюте съехать из кооператива --интересных обменов на "Ешлик" предлагали много. Разговор вышел крутой. Рашид уверял жену, что они не туда попали, но Анюта, терпеливо выслушав горячие доводы мужа, ответила не менее убежденно:

-- Ты что, сумасшедший? Люди спят и видят сны, что живут в "Ешлике". Жизнь нужно потратить для обзаведения такими знакомствами, а у тебя они все соседи. Это какой-то гениальный человек додумался поселить нужных людей в одном месте, чтобы они решали проблемы, не выходя из дома, а ты говоришь: съехать. И поменьше бы ты, дорогой муж, комплексовал,-- выживают уверенные, сильные, удачливые, живущие без оглядки. Что касается меня, то я нашла свое место в жизни и вполне уютно себя чувствую, я всегда мечтала попасть в круг избранных. И если бы наши родители раскошелились еще щедрее, я бы открыла салон -- это главная цель моей жизни. Разве тебе не понравится: давлатовские пятницы?..

В общем, поговорили по душам. Упоминание про салон доконало Рашида окончательно, и он ушел, хлопнув дверью, и ночь провел в гараже. Правда, тогда же, с интервалом в полгода, он еще дважды хлопал дверью, в итоге опять -- ночь в машине.

В первый год их совместной жизни в Ташкенте, на квартире, что снимал он на Чиланзаре, они подолгу строили планы, где в перспективе предполагались и учеба Анюты, и, конечно же, ребенок. Куда девались планы, казавшиеся верными и реальными, как только они переехали в "Ешлик" и обжились?

На учебе Рашид, правда, особенно не настаивал. Анюта же с обескураживающей простотой говорила:

-- А зачем учиться? Учись не учись, зарплата для женщины везде почти одинакова, без образования даже легче -- не повязан специальностью... К примеру, поступлю я в мединститут. Семь лет тягостной учебы, включая "добровольные" стройотряды и каждую осень хлопковую кампанию до Нового года. Ночи напролет зубри латынь и фармакологию, обязательные дежурства в больницах из-за недостатка младшего медицинского персонала. А результат? Те же сто рублей. Ну, пусть не сто, больше, но существенной разницы в оплате труда нет, так и работу мою не сравнишь: я хожу на службу когда захочу, у нас спецбуфет, столовая, пайки, заказы, нет проблем с путевками, курортами, у нас своя авиа- и железнодорожная касса, все солидно. Хлопковая отрасль ведущая в республике, нам внимание, почет, блага, врачам только завидовать мне остается, как, впрочем, и многим другим дипломированным женщинам. Сколько получают и какими благами пользуются они, закончившие библиотечный, пищевой, текстильный институты?

Список она приводила убедительный, и Рашид смирился с тем, что учиться Анюта не намерена. А вот с ребенком...

Выйдя замуж, Анюта проявила характер, и переубедить ее оказалось делом непростым. В отношении ребенка она стояла твердо: не раньше, чем в двадцать восемь, мол, не намерена молодость и красоту губить на пеленки, тем более что наконец-то окунулась в интересную жизнь,-- она имела в виду суету в "Ешлике". Почему в двадцать восемь -- не объяснила. Может быть, двадцать восемь ей казались таким пожилым возрастом, что после них и жить не стоит?