Тайна улицы Дезир

Они с Жан-Люком познакомились в тюрьме, и Ной был весьма доволен, что нашел такого сильного защитника от чокнутых и «голубых». Но выйдя из тюрьмы, Ной встретился с Фаридом, и его дружеские чувства к Жан-Люку несколько ослабли. Однако Жан-Люк не жаловался. Фарид и Ной вместе с ним составляли боевую группу, и только им было известно о его укрытии, которым не стоило пренебрегать. Сами сиамские близнецы обитали в таком месте, где околачивалось слишком много спекулянтов и шпиков. Кроме того, Жан-Люк всегда говорил себе, что Фарида можно приручить. Но только если хорошо его понять. Изучить до мельчайших деталей.

- Скажи мне, ты понимаешь, зачем парень дает деньги девушке, которая ждет от него большего?

- Он пытается доказать ей, что он ее уважает, - ответил Ной.

- По-моему, это уважение обходится ему дороговато.

Менахем хихикнул.

- Йоу! Менахем, ты здесь для того, чтобы вести машину. В остальное не вмешивайся! - прикрикнул Ной и, обращаясь к Жан-Люку, пояснил: - Фарид дает все, тем самым показывая, что он не какой-то паршивый бухгалтер. У него все по высшему разряду. И это так, не сомневайся, мэн. И если он хочет вернуть Ванессу, то он выбрал для этого не худший способ.

- Зачем ему умасливать эту девицу? С такой физиономией, как у него! Если бы дело касалось тебя или меня, я бы еще понял, но Фариду-то это на фига?

- Фарид не довольствуется малым.

- Она так красива?

- Не знаю, мэн.

- Не знаешь? Ты, его лучший друг?

- Нет.

- Да ладно тебе, Ной!

- Жизнью клянусь, я никогда не видел его женщину!

- И он не боится, что ты его о ней спросишь!

- Фарид, он как Менахем, он мой брат, я ему рассказываю все, и он мне рассказывает все, но о Ванессе он со мной не говорит. И я уважаю его молчание. Я все понимаю. Если когда-нибудь Фарид заговорит со мной о ней, я его выслушаю. Однако сейчас я держу язык за зубами.

Он мой брат. Прямо перед ними на фоне скорее свинцово-серого, чем по-ночному черного неба, стояли фиолетовые тучи. Париж просыпался медленно, и складывалось впечатление, что он болен. Дождь уже прекратился, но передышка не обещала быть долгой, казалось, он вот-вот пойдет вновь. Было холодно, и жалкие попытки бабьего лета продержаться еще хоть немного успеха не приносили. Менахем легко вел машину, мокрые от дождя тротуары блестели, на улицах не было ни прохожих, ни шпиков, и скоро они будут в Сен-Дени.

Мой брат.

Жан-Люк признавал, что хорошо понимать Фарида ему недостаточно. По правде говоря, ему всегда хотелось, чтобы Фарид им заинтересовался. Чтобы Фарид называл его «мой брат» с этим, иногда проскальзывающим в его речи, акцентом. Акцентом, служившим единственным напоминанием о той стране, с которой Фарид явно не хотел иметь ничего общего. Мой брат. Мой обрезанный нормандец. Йоу! Мэн!

2

Возрождение - дело добровольное. Именно эту истину ощутили сегодня опытные руки Ингрид Дизель, прикоснувшись к телу Максима Дюшана. Она так часто мечтала об этой минуте. Перед тем как наяву увидеть это тело, она рисовала его в своем воображении: крупное, но прекрасно сложенное, мощный торс, совершенные очертания плеч и бицепсов, идеальной формы ягодицы, красивые ноги, изящные ступни, - и она не ошиблась. Однако она даже не предполагала, что на этом теле могут быть следы ран. How could you imagine the kiss of death? [Как можно представить себе поцелуй смерти? (англ.)] На обнаженной спине Максима и его правом боку еще оставались припухлости от швов, говорившие о том, что смерть когда-то основательно вцепилась в него.

Спокойным голосом Максим начал свой рассказ-воспоминание о 28 февраля 1991 года. Это был предпоследний день войны в Персидском заливе. И последний день его карьеры фоторепортера. Ингрид, конечно, хотелось знать все подробности, но Максим не торопился. Он лежал расслабившись, закрыв глаза и спокойно дыша, как будто прислушиваясь к шуму дождя, который долго медлил, но наконец решил-таки пролиться. Было слышно, как его струи стекают по стеклянной двери студии, а капли барабанят по тротуару. «Как у меня хорошо, - думала Ингрид, - на улице льет дождь, а сюда просачивается только его аромат да запах опавших листьев». Да, замечательно. Разница между нами лишь в том, что Максим думает по-французски, а я по-английски, но сейчас наши мысли вдруг потекли в унисон. We are safe at home even if the fragrance of rain plays with our minds… [Дома мы в безопасности, даже когда аромат дождя играет с нашими душами (англ.).]

- Ну, повернись, Максим.

Он повиновался, открыл глаза неопределенного зеленовато-голубого оттенка и улыбнулся ей. Можно бесконечно говорить об этом лице - то смущенном, то удивленном, то смеющемся, то задумчивом, а порой и упрямом. Это волнующее, немного изуродованное лицо и мощную шею обрамляли очень короткие волосы с уже намечавшейся лысиной. Встретившись с ним в первый раз, Ингрид представила его себе моряком, маленьким рулевым, который направлял свой корабль в каждую из четырех сторон света, не пропустив ни одной, и повидал все, что можно. Он побывал во всяких переделках, накопил богатый опыт, а мир оставил свой отпечаток на его лице, между лбом и подбородком. Она была недалека от истины. Когда что-то не ладилось с торговыми или рыбацкими судами, в дело вступали авианосцы.

- Ты знаешь, Ингрид, они солгали.

- В смысле?

- Это не была «чистая» операция. В ней не было ничего хирургического. Это была просто гадость. Кровь, куски мяса, крики и слезы. А я - я все это фотографировал.

- До двадцать восьмого февраля.

- Точно. Но в тот день я покончил со всем этим вовсе не потому, что был ранен.

- Нет? Почему же тогда?

- Я фотографировал конвой на автодороге, когда его обстреляли. Мы были в машине прессы. Шофера убило на месте. Мне в спину попали осколки. Джимми, мой коллега из «Ньюсуик», отделался несколькими царапинами, и я уверен, что всю оставшуюся жизнь он будет спрашивать себя, почему ему так повезло. Нас эвакуировали оттуда. Я до сих пор помню, как лежал в том вертолете, не в состоянии двинуться, со спиной, покрытой корпией. Напротив меня сидел еще один раненый - двадцатилетний морской пехотинец - и плакал навзрыд. Там был и его лучший друг. Мертвый, засунутый в полиэтиленовый мешок. В его блиндаж случайно попала американская ракета. Между ними лежал еще один солдат, все лицо которого закрывала окровавленная повязка. А меня преследовала мысль о том, что из этого выйдет кадр, который сам я «щелкнуть» не могу и который сделает за меня Джимми. Может быть, так действовали обезболивающие, от которых я будто плавал в тумане. Может быть.

- Но это было не так.

- Нет. Позже я хладнокровно проанализировал ситуацию и сказал себе, что нужно остановиться, пока я не стал совершенно бесчувственным. Или не сошел с ума. Многие мои коллеги удивились, узнав, что я оставил профессию. Джимми получил за ту фотографию премию «Уорлд пресс», и я очень за него порадовался.

Ингрид массировала руки Максима. Она чувствовала, что ему хорошо, но при этом он совсем чуть-чуть напрягся. Они перестали вместе слушать шум дождя, и это говорило о многом. Когда она решила, что чары разрушились, Максим заговорил вновь:

- Я и не представлял, что балинезийский массаж такой.

- Какой?

- Такой жесткий. Временами он причиняет боль, а временами - доставляет удовольствие.

- Если массировать мягко, от этого не будет никакого толку.

- Да я и не жалуюсь. Продолжай!

Ингрид Дизель не гналась за клиентами. Будучи профессиональной массажисткой, она тем не менее не рассказывала об этом всем и каждому. Ее скромная квартира располагалась на Пассаж-дю-Дезир в Десятом округе, и у дверей не было никакой таблички, сообщающей о роде занятий обитательницы. Ингрид хватало того, что молва о ней передавалась из уст в уста, и она оставляла за собой право выбирать клиентов. Ими становились только симпатичные люди с хорошей кожей. И Максим не был исключением. Просто Ингрид хотелось бы, чтобы эта симпатия видоизменилась. Чтобы она росла и расцветала в их сердцах до тех пор, пока им не останется только одно - упасть в объятия друг друга. Но не получилось. Ей не удалось найти путь к сердцу маленького рулевого.