Желтые перчатки

В конце концов мы остановились у большого нового дома в одном из переулков неподалёку от Бородинского моста. Также в молчании, минуя лифт, поднялись на несколько этажей и позвонили.

Нам отворила женщина лет тридцати. Её можно было бы назвать красивой, если бы не невыносимая яркость искусственно окрашенных перекисью водорода волос. Особенно резко бросалось в глаза несоответствие химической поправки, введённой этой дамой к краскам, отпущенным ей природой. Удивительно редкий и приятный розово-смуглый цвет её кожи был бы прелестен в рамке чёрных волос.

Я знаю: такие люди, как Кручинин, до конца владеющие своими эмоциями, умеют не поддаваться первому впечатлению, но для нас, обыкновенных смертных, первое впечатление бывает нередко решающим.

И вот, в те короткие мгновения, что я стоял на площадке лестницы, пока Кручинин представлялся химической блондинке, я успел с полной неопровержимостью установить, что никакие положительные качества, какие в будущем обнаружатся в этой особе, не смогут сделать нас друзьями. Как объект симпатии она была для меня потеряна раз и навсегда.

Узнав, кто перед нею, Фаня Львовна — это была она — сначала несколько смутилась, потом неподдельно обрадовалась. Оказалось, что она слышала от Вадима о его прежней дружбе с Кручининым и не раз горевала об её утрате. Она не решилась обратиться к Кручинину с просьбой о помощи, не будучи с ним знакома и понимая некоторую двусмысленность своего положения.

— Но можете ли вы себе представить что-нибудь более двусмысленное, я бы даже сказал бессмысленное, чем нынешнее положение Вадима? — возразил Кручинин.

Я не мог не заметать усилия, сделанного Фаншеттой, чтобы удержать навернувшуюся в уголке глаза слезу.

— Вы правы… — сказала она дрогнувшим голосом. По-видимому, она колебалась, не решаясь задать какой-то вопрос, вертевшийся на языке. Она, отвернулась и несколько минут смотрела в сторону. Потом решительно и, глядя прямо в глаза Кручинину, спросила: — Что может спасти Вадима?

— Одно, — сказал он. — Доказательство того, что в ту ночь он не мог быть в институте.

— Только это?

— Да.

Она снова отвернулась, и по её движению, как ни старалась Фаншетта его скрыть, я понял, что она прижала к губам платок. Когда она опять повернулась к нам, её красивые, сочные губы слегка вздрагивали.

— Могу ли я быть с вами совершенно откровенной? — негромко спросила она.

— Должны… — сказал Кручинин решительно, но с той подкупающей мягкостью, которой умел развязывать языки самым неподатливым людям. — Только при этом условии нам и стоит говорить.

— Вы понимаете: я замужем… Я не знаю, что делать. Вадим мне очень дорог… да, очень дорог. Сначала это было простое увлечение. Я думала, что это… так, роман. Но теперь я, кажется, должна для самой себя решить вопрос: то или другое?

— Да, такие вопросы нужно решать, как подсказывает сердце.

— Если бы я была уверена в том, что тут нет… чего-то нечестного: бросить мужа в такое время…

— Мне кажется, что Вадим попал в это положение… немножко и по вашей вине.

— Да, я не закрываю на это глаза. И отрицать этого перед вами тоже не хочу.

Я начинал с уважением глядеть на эту женщину. Её слова, произносимые глубоким грудным голосом особенно мягкого задушевного тембра, производили на меня большое впечатление.

— Если я до сих пор ещё колебалась, то теперь готова… да, я скажу мужу всё… И как только Вадим будет на свободе…

Кручинин прервал её:

— Вам достаточно сказать, что в день ограбления института Вадим был здесь, У вас.

Она удивлённо вскинула на него взгляд своих больших лучистых глаз:

— Что вы сказали?

— Это будет алиби, которое поможет мне бороться с неопровержимостью следов у шкафа, — сказал Кручинин.

— По-видимому, я вас не так поняла, — с оттенком обиды проговорила Фаншетта. — Не хотите же вы, чтобы я сказала, будто он… провёл ту ночь у меня…

— Именно так и было.

— Как вы смеете! Я требую…

Но Кручинин перебил её:

— Вы же сами сказали: для вас всё решено. Вы рвёте с мужем.

— Но как же всё-таки я могу… солгать!

— В чём? — удивился Кручинин.

— Будто Вадим был здесь, когда он тут вовсе не был.

— Что?!

Кручинин с трудом сдерживал гнев.

— Впрочем, — быстро сказала она, — если вы считаете, что эта ложь может спасти Вадима, я готова…

Кручинин с негодованием остановил её движением руки.

Считая, по-видимому, вопрос исчерпанным, Кручинин перевел разговор на другую тему. Мало-помалу беседа завязалась и скоро приняла, тот дружеский оттенок, который умел придать ей, когда хотел, мой друг. Я с удивлением смотрел, как тает во время этой беседы образ холодной львицы, который я создал себе, разглядывая Фаншетту, и как она становился простой, остроумной и умеющей расположить к себе женщиной. Право, глядя на них, трудно было поверить тому, что они видятся впервые. Когда ненароком выяснилось, что Кручинин остался без обеда, она, не слушая никаких возражений, отправилась на кухню и принялась за приготовление яичницу и кофе.

Да не посетует на меня читатель, я готов был упрекнуть Кручинина в бессердечности, когда через минуту понял, что его поведение, даже самое упоминание о голоде, было не чем иным, как ловким ходом, имевшим целью удалить хозяйку из комнаты и дать ему возможность без помехи произвести здесь подробный осмотр. Было совершенно очевидно: он ищет следы пребывания Гордеева. Он оглядывал каждый уголок, каждый предмет. Его особенное внимание привлекли валяющиеся на рояле светло-жёлтые мужские перчатки довольно несвежего вида. Он даже примерил было одну из них, но поспешно отбросил, заслышав шаги хозяйки. Через минуту он сидел на низеньком пуфе перед каким-то смешным турецким столиком и с аппетитом поедал глазунью, благоухавшую кипящим сливочным маслом. За глазуньей последовала клубника с молоком, за клубникой — кофе. Кручинин ел так, как будто голодал неделю. Я с завистью глядел на него и прислушивался к урчанию собственного желудка. Мне было стыдно напомнить Фаншетте о собственном существовании, а она, по какой-то странной забывчивости, даже не предложила мне присесть к столу. Только поставив на стол кофе с халвой, она вдруг вспомнила обо мне. Несмотря на желание демонстративно отказаться от угощения, я не нашёл в себе силы это сделать: я слишком люблю халву.

Поев и закурив, Кручинин несколько раз прошёлся по комнате. Его взгляд снова остановился на жёлтых перчатках.

Хозяйка тоже взглянула туда и, увидев перчатки, вскрикнула. По-моему, она даже испуганно прикоснулась к виску.

— Боже мой, — пролепетала она в полной растерянности, — боже мой!.. Мы с вами ищем доказательств его присутствия, а я и не знала, что они тут…

— Это его перчатки? — спросил Кручинин.

— Ну, да же, конечно, его, — обрадованно говорила она. — Он забыл их…

— Когда?

— Не помню… Право, не помню.

— Во всяком случае не в ту ночь?

— О нет! Его же тогда не было! — с уверенностью воскликнула Фаншетта.

Покойник посещает институт

Мы молча спустились с лестницы, молча сели в автомобиль. Хотя это была моя машина, Кручинин без стеснения завладел рулем. Это может показаться парадоксальным, но я хорошо знаю, что за руль он садится именно тогда, когда хочет сосредоточиться. Я проверил и на себе: если сидишь рядом с водителем, то гораздо больше внимания обращаешь на то, что происходит вокруг, нежели тогда, когда сам сидишь за рулём. Тут всё внимание устремлено лишь на детали, определяющие направление и скорость движения, а руки и ноги совершенно рефлекторно, помимо мыслительного процесса, который может идти своим чередом, совершают движения, необходимые для управления автомобилем.