Век кино. Дом с дракончиком

Киноактеры наблюдали за трагикомической этой сценой с веселым любопытством; Самсон стиснул руками голову.

— Кто вы?

— Я все сделаю, как скажет Танюша, — произнес бомж — или не бомж? — таинственно. — Доллары найдутся, но вот она говорит, что с вашими близкими беда.

Сценарист откинулся на спинку стула, выставив «клыки».

— Безумно болит голова… А! Наверное, Вика слышала о крахе «Фараона» и ищет нового спонсора.

— А Ванечка?

Самсон страдальчески потер лысину.

— Схожу-ка я к Илье Григорьевичу, расспрошу его дочку и заодно обзвоню всех.

После его ухода мы молча, не сговариваясь, выпили; Татьяна (она вообще не пила) сползла со своего стула и легла на траву, скорчившись как младенец в материнской утробе. «Звезды» рассматривали ее с недоумением… невозможно представить большего контраста: секс-бомба Рита (вот бы кому играть Клеопатру!) — и убогая.

Борис констатировал:

— Позвоночник поврежден. Где болит?

После паузы Танюша отозвалась:

— Левая нога, в трех местах. Здесь, здесь и здесь.

— Симптомы грыжи. Нужен мануальный массаж.

— Я ее уговариваю, — пожаловался Никита Савельевич, — а она — само пройдет!

— Само не пройдет, я в этом разбираюсь.

— Взгляните! — взмолился богатый бомж. — Прощупайте!

Мужчины занялись больной, Рита заговорила вполголоса:

— Между нами, я рассчитывала на пробу.

— На роль Клеопатры?

— Ну. Меня мой жених обнадежил.

— Вольнов — ваш жених?

Она лучезарно улыбнулась, счастливая, самоупоенная… Сегодня ночью Рита Райт удостоилась банкирского приза за лучшую женскую роль (в «Страстотерпцах» — «кино, мягко выражаясь, не для всех»), а ее Бориса обделили: нашелся более бойкий.

— Поздравляю! С Вольновым обошлись несправедливо.

— Ужасно! Он, несмотря на весь свой ум, так обиделся, что напился, хотя вообще не пьет.

У этого плейбоя ум! Вот уж влюбленность застит глаза.

— Впрочем, актеры — вечные дети, — не удержалась красотка от банальности и перешла к делу: — А вы хорошо знаете Любавских?

— Лет двадцать.

— Замолвите за меня словечко?

— Как я могу устоять? — сказал я совершенно искренне; она улыбнулась уже по-другому, с чувственным привкусом, и приложила руку к сердцу — не банальный жест, а словно загадочный знак…

3

Вернулся Самсон с известием: своих нигде не нашел. Что делать — ехать в Москву разыскивать или ждать? Уже девятый час. Порешили — подождать.

Я спросил:

— Ты поговорил с дочкой банкира?

— Безрезультатно. Со среды она Ваню не видела.

— Во сколько он уехал в Москву?

— Пошел на электричку в 22.05. Мать настояла, чтоб он помылся наконец в ванне.

— Он дружит с этой дочкой?

— У них, видите ли, роман! — с раздражением бросил отец.

У Ванюши роман? Я удивился. А впрочем… ему ведь уже шестнадцать, самое время.

— Он ко мне не заехал, — подала голос больная с лужайки.

— Куда? — Самсон дернулся на стуле, чуть не упав. — Куда это «к тебе»?

— В ночлежку.

— Ванька ездит… — Отец был потрясен. — И нам… то есть мне ни слова!

Никита Савельевич вмешался смиренно:

— Ванечка — славный мальчик, очень талантливый. — Глаза старика покраснели, словно увлажнились от слез. — Правда, Танюша? Сам рассказал про «травку» и дал слово больше не курить.

— И вы ночуете в ночлежке?

— Как правило. Но прошлую ночь дома провел, ждал делового звонка. А Танюше с сердцем плохо было… вот горе-то. Он ведь в субботу обещался заехать, да.

— Да как он вообще с вами связался?

— Случайная встреча, зимой еще, на Садовом кольце — вот как сегодня Николай Васильевич… Мы как раз получали одежду из Бельгии, называется «секанд хенд» — «из вторых рук».

— Вы одеваетесь в чужие обноски?

— Нет, я свое донашиваю. (Оригинальный бомж в какой-то черной хламиде, чуть ли не в пальто.) — А Танюше достался наряд, видите?

Мы все посмотрели на лежащую Танюшу в зеленой кофте и ярко-красной длинной сборчатой юбке. Убогая настолько худа, что нелепый «наряд из вторых рук» выглядит на ней пышным, как бы «старинным».

— Вообще, — продолжал «бомж», — одежку мы получали для детей.

— Каких детей?

— Бездомных. Русские еще не привыкли, после социализма-то, а у них там все налажено.

— Нищенство налажено? — пробурчал Самсон, спохватился, криво улыбнулся перспективному бродяге. — Я, конечно, уважаю эксцентричность, сам художник… в своем роде богема. Но не понимаю… — строго поглядел на невестку. — Таня, мне нелегко будет простить тебе такое вызывающее поведение, такую, прости, претенциозную позу. В конце концов, у тебя есть родные!

— Самсон, я уже не вернусь, не обо мне речь. Ванечка обещал приехать и пропал.

— Что он там у вас делал?

— Мы разговаривали, в храм ходили.

— В храм? Это уже крайность.

— «Всех Святых, в Земле Российской просиявших».

— То-то он вчера в ночной клуб с матерью отказался идти! Она уговаривала, а он, значит, в ночлежку нацелился на ночь глядя.

Я сказал:

— Кажется, он мне ночью звонил.

— Тебе? — Самсон вздрогнул. — Почему ты молчал до сих пор?

— Я не совсем уверен.

— Он твой телефон знает?

— Говорю же: не уверен. Может быть, именно после встречи в клубе с Викой (давно не виделись) мне приснился ваш сын, ну, как помню, совсем маленький. Сон прервался звонком, и как-то все это смешалось в душе.

— Что он сказал?

Я помедлил — безумные слова не шли с языка, — наконец выговорил:

— «Не ищите мою могилу, ее очень трудно будет найти».

— Да брось, Коль! Это обрывок сна.

— Нет. Я не успел ответить — короткие гудки — и взглянул на часы: было 3.15 утра. Подумал: «Ошиблись номером», — и опять заснул.

— Ты узнал голос?

— Нет, конечно, я его ребенком помню.

— Почему тогда решил, что это Ваня?

— Да сновидением, возможно, навеялось.

В странной паузе прозвенел негромкий голос убогой:

— Видение Иоанну Кронштадтскому.

Она и раньше-то была не в себе, а после несчастья с приемным сыном, видать, совсем тронулась.

Самосон, игнорируя блаженный бред, обратился ко мне отрывисто:

— Почему именно ты отвез Вику домой? Она ведь была не одна?

— Откуда ты знаешь?

— Предполагаю. У нее всегда кто-нибудь на подхвате.

— Да, она была со сценаристом Василевичем.

— Он нас и познакомил, — вставил киноактер. — Я давно восхищался вашими фильмами, Самсон Дмитриевич.

Я пояснил:

— Сценарист уехал раньше, чем кончилось шоу, и Вика попросила подбросить ее на Плющиху.

Самсон (невысокий, щуплый, подвижный) тяжело поднялся с белого стульчика.

— Что ж, придется ехать. Извините, господа, за неудавшийся ужин.

Кинозвезды с поспешной деликатностью раскланялись; убогие пожелали остаться на даче; а я, поддавшись неясному чувству (ночная фраза постепенно, в моем сознании, превращалась в грозное предупреждение), вызвался сопровождать Самсона на Плющиху.

Приехал чуть раньше и, покуда он ставил машину в гараж (такую же, как у меня, старую «пятерку»), подождал во дворе, глядя на окна второго этажа, завешенные бледно-сиреневыми портьерами. От вечерней духоты асфальта и камня спирало дыхание, я перевел взгляд на кусты акаций, откуда-то подкрался и сжал сердце смутный страх.

— Ты к нам не поднимался? — тихо прозвучал сдавленный голос за спиной.

— Ночью? С какой стати?

Самсон промолчал, молча мы вошли в подъезд, поднялись, он позвонил, выдержал паузу и отпер дверь. Вспыхнул красненьким плафончик в прихожей… кухня… ванная… туалет… кабинет… комната Ванюши… спальня… никого, ничего подозрительного! Мы вернулись в кабинет и жадно закурили.

— Ты прав, Самсон, она, должно быть, в поисках нового спонсора и Ваня с нею.

Он отозвался сухо:

— Она не знает, что «Фараон» затрещал. Илья Григорьевич сказал: еще никто не знает.

— Ну, мало ли где задержались…