Мертвых не судят

— Я тебе клянусь! В морге, значит, лежит. Хоронить-то некому.

— Так бы и сказали, — молвила она тоном ниже. — Надо же, Жорка. Он из вас самый тихий был… Отойди от двери-то, как же я открою!

Но едва обрадованные алкаши сделали шаг назад, она с силой захлопнула дверь и накинула засов. Алкаши были настолько потрясены таким коварством, что сумели найти подходящие нецензурные слова, лишь когда широкий, подрагивающий при каждом шаге зад обидчицы скрылся в глубине магазина.

— Эй, мужики! — окликнул их Славич. — Это какой Жорка, из двадцать четвертого дома?

— Ну, — согласились алкаши.

— Как это его угораздило?

— А тебе что?

— Да я в том же доме живу. Соседи мы с ним.

— Темная история, — таинственно сказал алкаш постарше, с седой бородой а-ля аятолла Хомейни. — В тот день он трезвый был, клянусь. Ни грамма. Мужики его звали, а он — нет, дела есть. К врачу вроде собирался. Вот тебе и дела.

— Чего же темного? — удивился Славич. — Со всяким может случиться.

— Давай помянем Жорку, друг, — задушевно предложил второй алкаш. Из-под его рубахи выглядывала донельзя замусоленная тельняшка.

— Да подожди ты, — отмахнулся Славич.

— А в том темная, что Жорка свою квартиру продать хотел, — сказал аятолла.

— Продал?

— Никто не знает.

— Помянуть надо Жорку. Не по-христиански получается, — тянул свое алкаш в тельняшке.

— Христиане с утра не пьют, — осуждающе сказал Славич. — Ладно, мне пора. Счастливо.

Алкаши не ответили. Они уже забыли про Славича и решали проблему: ждать окончания обеденного перерыва в магазине или немедленно купить выпивку в одной из коммерческих палаток, но гораздо дороже.

Славич любил готовить себе пищу сам, особенно когда возвращался домой издалека. Питаться бутербродами и яичницей он терпеть не мог, считая недостойной мужчины неспособность организовать себе полноценное питание. Как ни странно, его кулинарные наклонности ничуть не помогли в семейной жизни. Частое мельтешение Славича на кухне Лариса воспринимала как его тактическое отступление, а теща — как покушение на принадлежащую ей территорию.

Он почистил картошку, нарезал ее длинными тонкими дольками и ссыпал в сковородку, в шипящее подсолнечное масло. Теперь нужно было равномерно и аккуратно переворачивать дольки до готовности, а потом добавить приправу, залить яйцом и сверху посыпать сыром… Телефонный звонок прервал его занятие. Славич с досадой отставил сковороду с огня и снял трубку.

— Я прошу извинить меня за беспокойство, — прозвучал в трубке отдаленно знакомый голос, — но мне обязательно нужно с вами поговорить.

— Кто это? — спросил Славич.

— Вчера я заходил к вам, Игорь Николаевич. Моя фамилия Хандорин. Дело в том, что…

— Слушай, — сказал Славич, скорее удивленно, чем с раздражением. — Ты откуда узнал мой телефон?

— У нас вполне солидная фирма, Игорь Николаевич. Мы умеем вести дела, — с мягким нажимом сообщил собеседник.

— Чего тебе от меня надо? — осведомился Славич. — Я уже объяснил, что услуги вашей фирмы в гробу видал. Ты, знаешь, мне не звони больше. И в почтовый ящик свои афишки не суй. Я тебя второй раз всего слышу, а уже устал. Ты мне не нужен, я понятно объясняю?

— Я прошу только одного, Игорь Николаевич, — быстро перебил Хандорин. В голосе его и намека на обиду не было. — Выслушать и оценить наши предложения…

— Пошел вон, — сказал Славич и бросил трубку.

За время разговора сковородка успела остыть. Славич передвинул ее на огонь и вновь принялся равномерно помешивать широкой лопаткой. Телефон затрезвонил вновь. Не отрываясь от своего занятия, Славич протянул руку и привычным жестом выдернул шнур из розетки.

* * *

Кошелев приперся, как обычно, без предупреждения, и все-таки вначале Славич был ему почти рад. Он подсознательно скучал по работе, которой отдал большую часть своей жизни, а еще больше — по людям, с которыми эту работу делал. Он пытался забыть обо всем, выбросить всех и все из памяти, но вряд ли это было возможно. По крайней мере так скоро. Поэтому Славич часто тосковал, не желая признаваться в этом даже самому себе.

Кошелев принес с собой бутылку водки. Будучи осведомлен о холостом образе жизни Славича, он захватил с собой на всякий случай и закуску — багровые рыночные помидоры, малосольные огурчики, светящиеся изнутри, и огромный ломоть ветчины. Славичу оставалось только выставить посуду да нарезать хлеб.

Пить Славич не стал. Он вообще пил редко, а после вчерашнего вечера тем более не хотелось. Вероятно, только равнодушное отношение к алкоголю спасло его от гибели, когда он бросил работу. Многим, слишком многим в такой ситуации спастись не удавалось…

Из вежливости Славич солидарно пригубил рюмку и отставил в сторону.

От прилива крови загорелое лицо Кошелева потемнело еще больше. На лбу и на коротком широком носу серебрились бисеринки пота. Сердито сжатые огромные кулаки лежали на столе, словно Кошелев намеревался вот-вот броситься в драку.

— Ты мне не нравишься, Игорек, — заявил он, раздавив в пепельнице пальцем дымящийся сигаретный окурок. — Если так будешь сидеть — совсем свихнешься. К тому же водки не пьешь.

— Жарко же, — возразил Славич.

— Жарко — не жарко… — Кошелев плеснул себе в рюмку, проглотил, закусил помидором. — От жары она ни крепче не делается, ни противнее… Хочешь, я тебя в охранное агентство устрою? Там наших ребят много и бабки платят побольше, чем мы с тобой получали.

— Чего же сам не идешь?

— Мне до полной выслуги еще четыре года. Надо дотягивать. Вот получу пенсион, тогда поглядим. Ну что, пойдешь в охрану? Давай соглашайся. Тебя там возьмут не глядя, гарантирую.

— Как дела в управлении? — спросил Славич, желая увести разговор в сторону.

— Хреново, — отмахнулся Кошелев. — Не пойму: куда мы катимся!.. Стариков почти не осталось, разбежались кто куда. Ходит какой-то народ по коридорам, рожи все незнакомые и не наши какие-то… Смотрю я на него и думаю: где же ты меня, голубь, продашь и за сколько. Сейчас, Игорек, не берут, кажется, только те, у кого руки отрублены. Да и в этом уверенности полной нет.

— Ты-то не берешь.

— Вот на меня как на дурака и смотрят.

— Ну, ты скажешь… — Именно в это мгновение Славич вновь, как всегда рано или поздно случалось, внезапно почувствовал, что устал. Опустошающее равнодушие навалилось на него разом, будто жаркий пуховый матрац, и с этого момента он с огромным трудом имитировал участие в беседе и мечтал лишь о том, чтобы Кошелев наконец допил свою водку и поскорее убрался.

— Я когда вспоминаю тот случай… — начал Кошелев, и Славич, немедленно догадавшись, о чем он собирается говорить, поспешно вскинул руку.

— Не надо!

— Чего не надо! — ожесточенно воскликнул Кошелев. — На твоем месте любой мог… Ну скажи, кто мог догадаться, что там его баба! Это же… Это!..

Не подыскав подходящих слов, Кошелев крепко ругнулся и взмахнул в воздухе растопыренной пятерней.

— Кончай, Петр, все это мы уже проехали, — устало сказал Славич.

— Тебя выгнали, а кто остался! — тянул свое Кошелев.

— Меня не выгнали. Я на пенсии по выслуге лет.

— Да ладно тебе, — Кошелев снова налил и тут же, задрав подбородок, выплеснул водку единым движением себе в горло. — И водку перестал пить…

Некоторое время они сидели, погруженный каждый в свои мысли.

— Я вот даже иногда боюсь, — пробормотал Кошелев, — придешь к тебе, а ты уже это…

— Да брось ты, — отмахнулся Славич. — Не застрелюсь, не бойся. Ты меня совсем уж за дурака держишь. Нормально я живу, Кошелев. Нормально. Сам разве не видишь — чисто, прибрано. Бутылок пустых нет. Так ведь?

— Так, — согласился Кошелев, подозрительно зыркнул на Славича и снова выпил.

Они говорили еще несколько минут о несущественном. Затем Кошелев поднялся.

— Я пойду.

Славич тоже поспешно вскочил, сделал попытку выразить сожаление скорым уходом — получилось не очень похоже, но Кошелев не обратил внимания.