В воскресенье рабби остался дома

— И как это спасет ситуацию?

— Так у нас же среди старших детей более широкий выбор. Я собирался дать роль нечестивого сына мальчику Эдельштейнов. И если учесть, что он, можно сказать, единственный, кто будет в маскарадном костюме, это могло бы сыграть важную роль…

— А о рок-группе для сопровождения вы не подумали?

Брукс посмотрел на него.

— А ведь это идея, рабби.

— Нет, Мортон. Нет, — твердо сказал рабби. — Если не возражаете, мы не будем отклоняться от традиционного Седера. И пусть Блументали и Фельдберги мужественно перенесут это. — Он встал и направился к дверям. — Мне действительно надо идти.

— Все-таки подумайте об этом во время уикэнда, хорошо, рабби? — взмолился Брукс.

— Я посвящу этому все свое свободное время, — сказал рабби с не свойственным ему сарказмом.

Но отделаться от Брукса было невозможно.

— Нет, серьезно, рабби, что плохого в том, чтобы оживить церемонию и тем самым завоевать интерес детей? Сейчас так делают все — и католики, и все остальные. Они даже проводили мессы с джазом. В конце концов, Седер — это праздник. Почему бы им не повеселиться?

Рабби остановился в дверях.

— Потому, Мортон, что пасхальный Седер — это нечто большее, чем праздник. Это — ритуал, в котором каждый шаг точно объяснен, — и это не случайно. Самое главное в ритуале то, что для достижения цели он должен быть в точности повторен каждый раз, как его выполняют. А теперь извините, я и в самом деле немного тороплюсь.

Выйдя на улицу, он остановился на мгновение удостовериться, что окна его кабинета закрыты на случай дождя. Рабби заметил, что снаружи здания тоже появились признаки возраста. Колонны из нержавеющей стали, которые, как говорил Христиан Соренсон, архитектор, должны были наводить на мысль о «чистоте религии и ее сопротивлении распаду и эрозии времени», приобрели унылый желтоватый оттенок — несомненно, под воздействием морского воздуха. А длинные стены из глазурованного белого кирпича, которые выступали с обеих сторон высокого, похожего на коробку здания и полого опускались мягкими кривыми линиями — «как открытые для объятий руки, призывающие людей прийти и поклониться», — были выщерблены тут и там, и черные дыры походили на выпавшие зубы.

На стоянке его снова задержали. Вассерман, первый президент конгрегации, окликнул рабби, когда тот садился в машину. Вассерману было за семьдесят, после недавней болезни он выглядел похудевшим и слабым; на руке, которую он положил на локоть рабби, сквозь прозрачную кожу видны были синие вены. Он говорил тихо, и в его речи чувствовался не столько акцент, сколько особая забота о правильном произношении.

— Вы, надеюсь, вернетесь к воскресному заседанию правления, рабби?

— Да, конечно. Мы собираемся выехать обратно в субботу сразу после авдалы, часов в шесть, и должны быть дома самое позднее в девять-десять.

— Это хорошо.

Рабби повернулся.

— Вы ждете чего-то серьезного?

— Жду? Я всегда жду, почти каждый день, но особенно по воскресеньям, когда заседает правление. В это воскресенье что-нибудь серьезное может произойти.

— Почему именно в это?

— Потому что в следующее — первый [18] Седер, значит, заседания не будет. В следующее воскресенье — снова праздник, значит, снова заседания не будет. Так что если Горфинкль планирует что-то серьезное, это воскресенье подходит больше всего, поскольку другого заседания просто не будет в ближайшие три недели.

— А что я могу сделать, если он, как вы выразились, планирует что-то серьезное?

— Вы — рабби. Это означает, что вы ни на чьей стороне. Вы нейтральны, и поэтому можете говорить то, чего не могут сказать остальные.

— Вы думаете об изменениях в комитетах, которые намерен сделать президент? — Он уселся в машину. — В любом случае он сделает их — раньше или позже.

Вассерман покачал головой.

— Но будет скандал, и лучше позже, чем раньше. Вы — рабби, а я — старый человек. Я видел много такого, о чем вы, может быть, знаете только из книг. Это похоже на брак. Если нет открытого разрыва отношений, все можно поправить. В конце концов, есть пары, которые ссорятся почти со дня свадьбы. Если один из них не складывает вещи, не уезжает и не обращается к адвокату, это уже неплохой шанс, что брак уцелеет.

— Не слишком ли… — Он взглянул на старика, который явно очень переживал, и постарался смягчить тон.

— В конце концов, мистер Вассерман, это всего лишь заседание правления.

Вассерман пристально посмотрел на него.

— Постарайтесь быть там, рабби.

По дороге домой за Мириам и Джонатаном он чувствовал обиду из-за роли, которую ему навязывали. Он, раввин, по традиции — ученый и учитель; почему надо обязательно впутывать его в распри и политические интриги? Даже Джейкоб Вассерман, которого он уважал и считал одним из своих немногих настоящих друзей в общине, единственный человек, который должен бы иметь представление о традиционной роли раввина, — даже он втягивал его в дешевую политическую возню. Они все словно обиделись на него за пару выходных.

А началось все месяц назад, когда рабби Роберт Дорфман, директор Гилеля и религиозный наставник еврейских студентов в Бинкертоне, приехал с женой Нэнси в гости к ее родственникам в Линне. Они заглянули к Смоллам в Барнардс-Кроссинг, поскольку это рядом, а мужчины вместе учились в семинарии. В разговоре Боб Дорфман упомянул, что подал заявление на кафедру проповедника в Нью-Джерси.

— Они пригласили меня приехать и провести службу в пятницу и в субботу.

— Это уже что-то.

— Да, жаль только, что они не выбрали какой-нибудь другой день. Этот уикэнд как раз перед нашими весенними каникулами.

— И что, твои гилелевцы не отпустят тебя? — удивился Смолл.

— Да нет, проблема не в этом. Просто Песах приходится на каникулы, и я чувствую, что должен провести эту прощальную службу.

— Так попроси их там, в Нью-Джерси, перенести на попозже?

Дорфман покачал головой.

— Можно пролететь. А если у них куча кандидатов на сто шабатов [19] вперед?

— Ты так сильно этого хочешь?

— О да. Гилель — это хорошо, и дело для ребят из колледжа нужное, но я хотел бы получить постоянную конгрегацию. — Он смущенно засмеялся. — Я бы хотел время от времени произносить благословение на бар-мицву [20]. Наверное, это мессианские иллюзии, которым все мы немного подвержены, иначе и не выбрали бы это занятие, но я чувствую: то, что я могу там сказать, могло бы указать юноше правильный путь. Я бы хотел присутствовать на брите [21]…

— И произносить надгробную речь у могилы?

— Да, даже это, если оно может утешить семью. — Боб Дорфман был тучен и круглолиц, и когда он искательно смотрел на своего друга, то казался намного моложе и был похож на розовощекого школьника, ожидающего одобрения учителя.

— Поверь мне, как и во многом другом, тут можно столкнуться с тем, чего не ожидаешь. А в Гилеле у тебя много собственного времени, ты находишься в академической обстановке, ты можешь заниматься…

— Но ты не живешь в реальном мире.

— Может, это и к лучшему. По крайней мере, работая в Гилеле, ты защищен. В конгрегации — в этом твоем реальном мире — ты никогда не знаешь, где у какой-нибудь важной шишки любимая мозоль, а наступишь на нее — и обнаружишь, что остался без работы.

Дорфман усмехнулся.

— Я знаю. Я слышал, что у тебя были неприятности, но это же в прошлом, и теперь все в порядке. У тебя долгосрочный контракт…

Рабби Смолл медленно покачал головой.

— Наши контракты — это всего лишь договоренность о сроках и условиях работы, так что с точки зрения закона — то есть чтобы можно было подать жалобу в суд, — почти бесполезны. Даже если ты и предъявишь иск, то потом просто наверняка никогда не получишь другую кафедру. Со мной, как ты знаешь, заключили пятилетний контракт, и когда он истечет в конце этого года, я думаю, мне предложат другой — может быть, с повышением жалования.