Грубая обработка (сборник)

– В чем дело, любитель ниггеров? Вам не нравится обслуживание?

Официантка подошла к трясущемуся посетителю, положила обе руки ему на грудь.

– Садитесь, сэр, не обращайте внимания.

Содержимое еще одного блюда ударило ее в спину, застряло в волосах.

– Пожалуйста… – уговаривал управляющий.

Один из парней взмахнул кулаком прямо с места и нанес ему удар в низ живота. Застонав, управляющий опустился на колени.

– Вызовите полицию, – закричал один из посетителей.

– Заткни свою поганую пасть!

Два, затем три китайца в коротких курточках и белых фартуках появились из кухни. В руке одного из них был большой разделочный нож, у другого – палка от щетки.

Грайс наблюдал, каким напряженным становился Грабянский, как его руки сжимают край стола.

– Джерри, не вмешивайся.

Официантка побежала через зал. Может быть, она направлялась к телефону, а скорее всего, просто хотела спрятаться подальше. Кто-то подставил ей ножку, она потеряла равновесие, не смогла ни за что ухватиться руками и наскочила на металлический край стеклянной перегородки, упала. Кровь хлестала из пореза над ее глазом.

– Джерри!

Вожак этой банды наклонился и достал из спортивной сумки у своих ног топор.

– Не связывайся, – прошипел Грайс.

Грабянский не обернулся, он следил за лезвием топора.

– Ну и что? – произнес он.

Человек с топором поднял его высоко над головой и нанес сокрушительный удар по столу. Трое его приятелей схватили управляющего за руки и ноги и бросили его головой вперед через стеклянную перегородку.

Грабянский повесил пиджак на спинку стула, снял с руки часы, положил их между палочками для еды и чашкой с жасминовым чаем.

Парень, который зацепил ногой официантку, закрутил ей руку за спину и пытался разорвать платье. Грабянский стал пробираться к ним, зажав три монеты между сжатыми в кулак пальцами.

Гарольд Рой ухватился руками за края унитаза и медленно опускал в него лоб, пока не уперся в прохладный фаянс. Как могут они говорить что-либо плохое о кокаине? Разве его можно сравнить с виски. После спиртного такое ужасное похмелье. Причем всегда знаешь, что придет утро и будешь себя чувствовать, как при смерти.

Мария толкнула дверь в ванную, заглянула внутрь, издала звук, похожий на позыв к рвоте, и удалилась. Жизнь без Гарольда – она искренне желала этого. Нервно смеясь, она вошла в спальню. В памяти всплыл театр «Честер Плейхаус» – или это был «Солсбери»? – и ее одна и единственная Офелия. Откровенно говоря, она была запасной актрисой, дублирующей как Офелию, так и королеву. Только дважды ей приходилось петь детские песенки и появляться на сцене с искусственными цветами в волосах. Это были дневные спектакли со школьниками, швыряющими друг в друга земляными орехами и дешевыми конфетами и создававшими такой шум, что для спектакля было бы безразлично, забудь она все слова.

Остальное время она помогала портнихе, передвигала декорации, следила, чтобы шпаги для дуэлей были на месте, и разучивала роли.

«Сколько людей, – размышляла Мария, – обеспокоят себя присутствием на похоронах Гарольда? Вероятно, Маккензи напишет пару фраз для „Стейдж“».

Похороны… как они проходят?

– Дам-ди-дам, сладкое и вкусное вам дам – вот и свадебный пир.

Джерри Грабянский. Джерри.

Гарольд подошел к двери и прислонился к ней, покачиваясь. Его глаза отыскали Марию и пытались сфокусироваться на ней. «Ублюдок! – думала она. – Я тебя не пожалею. Будь я проклята, если это не так!»

Он проковылял три шага в ванную и остановился.

– Гарольд, – окликнула она мужа.

– Хмм?

– Мне нужно сказать тебе кое-что.

16

Резник толкнул дверь. Что-то остановило ее, и она дальше не открывалась. Он пытался заснуть уже дважды: внизу на диване и на своей двуспальной кровати. Не помогли, а только освежили голову все обычные приемы: виски и молоко, музыка и тишина. Освободиться от навязчивых мыслей и воспоминаний было равносильно тому, чтобы пытаться стереть следы крови с пропитавшихся ею досок. Войдя в комнату, он коснулся стен. Обои отслаивались кусок за куском. Если долго стоять там, то можно уловить тот запах, упорный, как от чего-то, попавшего под ноготь. Он посмотрел на свои руки. Во время его семейной жизни эта комната предназначалась для предполагаемых детей. Позднее, когда его отношения с Рашель прекратились, здесь случилось совсем другое.

«Почему ты хочешь выехать?»

О Боже!

Резник закрыл за собой дверь. Там был замок, ему был нужен ключ. Рашель. Что она сказала ему в тот последний день? «Держись», «отступись», «прощай»? Это была действительно банальная история: убийца пришел в его дом. Зачем? Исповедоваться? Получить отпущение грехов? «Аве Мария» на устах, а за пазухой – смертоносный клинок с зазубринами на лезвии. Резник хорошо знал, что жизнь – лишь цепь маленьких неуверенных шажков.

Джек Скелтон взял чашку и вытянул ноги. Когда они переехали в этот дом в пригороде, им нравилось, что он такой большой. Удобно. Он и жена сложили доходы – его жалование суперинтенданта, поступления на их доли в строительной компании. Все тщательно посчитали и решили, что это будет их последний переезд. Даже после того, как дети покинут дом, им все равно потребуется значительное помещение, когда они будут приезжать со своими мужьями, женами, внучатами.

Над широким камином между фотографиями в рамках стояли часы. Двадцать минут второго. Алиса уже один раз спускалась и просила его вернуться в постель. «Ей нечего будет сказать, когда она придет». Скелтон тогда перестал ходить взад-вперед по комнате, служившей и гостиной и столовой и имеющей форму буквы «Г». Он посмотрел на жену и поднял брови. От этой дурной привычки он пытался избавиться еще в юности, но безуспешно. Затем кивнул жене и пообещал: «Скоро приду».

Алиса повернулась и поднялась в их спальню в одиночестве.

Скелтон прошел мимо обеденного стола через раздвигающуюся дверь на кухню, потрогал рукой чайник – еще теплый. Растворимый кофе стоял в банке в специальном углублении у камина. Трамваи уже не ходили, и он думал о том, как будет добираться до дома его дочь. Он даже не допускал и мысли, что она может вообще не вернуться домой в эту ночь.

«Кейт».

Скелтон проснулся при звуке поворачиваемого в замке ключа. Он заснул в кресле, и в его затуманенном мозгу еще слышался звук подъезжающего и отъезжающего автомобиля.

– Кэти?

Она повернулась к нему от подножия лестницы. Ее волосы, коротко подстриженные еще несколько месяцев назад, сегодня были замаслены и торчали, как клинья или сосульки. У нее было бледное лицо, на котором резко выделялись накрашенные черным губы. Одета она была в черные туго обтягивающие ноги брючки, черную незаправленную водолазку, а также черную кожаную куртку, обвешанную крестами и готическими знаками. Пустая пулеметная лента свисала с пояса на одной стороне, белые носки опускались в черные с отворотами ботинки, которые уже начали покрываться трещинами.

Одна нога на нижней ступеньке лестницы, рука опирается на перила, голова вздернута вверх. Она смотрела на него, «крутая» девчонка.

– Я уснул, – сказал Скелтон.

– Прямо здесь?

– Я дожидался…

– Я знаю, что ты делал.

– Я беспокоился.

– Ага.

– Мы беспокоились, твоя мать…

– Не надо.

– Не надо что?

– Не говори того, что ты собираешься сказать.

– Ты несправедлива…

– Ей до меня, как до лампочки, так что не надо делать вид, что это не так.

– Кэти!

Он кинулся к ней, подняв руку: ударить ее или прижать к себе?

Девушка сузила глаза и взглядом заставила его опустить руку. Ей было всего шестнадцать лет и два месяца.

– Кофе? – сказал Скелтон, отступив назад.

– Что?

– Кофе. Я могу приготовить кофе.

Она посмотрела на него скептически и рассмеялась.

– Мы могли бы поговорить.