Хождение по квадрату

— Хобокен.

— Короткая поездка на метро или прогулка до станции электрички — и через пятнадцать минут вы на той стороне реки.

— Ишь как вы довольны собой! — Она ущипнула меня за руку. — Кстати, что такое vance?

— Это на идиш, «хитрая женщина, которая хочет, чтобы ее поцеловали».

— Вы правы, — сказала она, — я vance.

Я закрыл глаза, и на этот раз ее губы не показались мне слишком тонкими.

6 августа 1998 года

(вечер)

Сестра Маргарет была права. Пицца оказалась невероятной. Корочка была хрустящей, но пышной, соус вкусным, а моццарела свежей

— Непросто удивить уроженца Бруклина пиццей, но если бы у меня была шляпа, я бы ее снял.

Монахиня, слегка смущенная похвалой, склонила голову. Она сожалеет, сказала она, что не может вместе со мной выпить пива. Пиво было бы завершающим штрихом в этом эксперименте. Но ей предстоит дежурство, когда она вернется в хоспис.

— Я как полицейский, — сестра Маргарет покачала головой, — на дежурстве не пью.

— Сестра, не верьте всему, что говорят по телевизору о полицейских.

— Вы полицейский, мистер Прейгер?

— Был им, сестра. Очень давно.

— Именно поэтому вы были замешаны в дело об исчезновении мистера Малоуни?

Я попытался отвлечь ее:

— Это длинная история.

— Ничего, пиццы еще много, и я не думаю, что мистер Брайсон придет в себя до того, как мы закончим еду.

Я поинтересовался, является ли для монахини любопытство чертой, достойной осуждения. Сестра Маргарет ответила, что обычно любопытство у монахинь не поощряется, но как медсестра в хосписе она находит свое врожденное любопытство ценным даром.

— Многие из наших больных годами скрывают свои секреты. Я уверена, что во многих случаях их чувство вины и стрессы, вызванные невозможностью облегчить душу, усугубляют их страдания. Понимаю, это всего лишь предположение, но я верю в него.

— Разве они не должны исповедоваться священникам?

— Не верьте всему, что говорят по телевизору о Католической церкви, — со счастливым смешком поддразнила она меня. — Некоторые из наших клиентов даже не католики. Например, мистер Брайсон. И, по правде говоря, умирающий имеет право сказать, что захочет и кому захочет. Конечно, за многие годы я наслушалась мрачных историй. Насильники и развратители облегчали мне душу. Но по большей части люди делились со мной такими вещами, которые они хотели бы высказать давно умершим родственникам и друзьям, которым причинили зло в детстве. Иногда, мистер Прейгер, то, что мучит умирающих, — это зло, совершенное в прошлом по отношению к незнакомым людям.

Я думаю, осознание неизбежной скорой смерти — это палка о двух концах: и благословение, и проклятие. Для семьи умирающего — благословение, можно привести в порядок дела, забыть все обиды, восстановить равновесие. И когда наконец смерть приходит, она приносит облегчение. Траур недолговечен, потому что любимые уже давно горюют. Для умирающего же смерть ужасна. Я не говорю о физических страданиях. Одна моя подруга, официантка, сказала мне как-то, что она с трудом припомнит клиентов, которые дали ей самые большие чаевые, но она могла бы с точностью описать людей, которые не давали их вовсе. Мне кажется, неизбежная смерть настолько увеличивает ваши грехи, что затмевает для вас все остальное. Я думаю, мистер Брайсон слышит звон в ушах. Пока я не уверена, что он хочет сказать, но совершенно ясно, что вы — тот единственный человек, которого он выбрал для исповеди.

— Не говорите, что ревнуете, сестра.

Она свела вместе большой палец и мизинец.

— Может быть, совсем немножко. Вы женаты, мистер Прейгер?

— Разведен. — Я с трудом сглотнул. — Почему они говорят «Все дороги ведут домой»? Мы расстались с женой, потому что я хранил старый секрет. Странно, что именно об этом мы заговорили.

— Простите меня. Роман? — осмелилась спросить сестра Маргарет.

— Все не так просто. Думаю, она простила бы мне роман. Вы знаете, что есть некоторые секреты, которые можно раскрыть в любой момент, потому что прошло время и они не способны причинить боль. Несколько лет назад, во время празднования Пасхи, я признался брату Арону, что любил наблюдать за ним и его девушками через дырку в стене. Мы оба посмеялись, и я оценил его девушек по десятибалльной шкале. Но есть некоторые вещи, которые с годами становятся только тягостнее. Всегда трудно поделиться болью или признать свою вину, но когда эта возможность исчезает…

— Я не имею в виду молитву, — сказала сестра Маргарет и в знак утешения накрыла мою руку ладонью, — но, если вы хотели разделить это с…

— Спасибо, сестра, это любезно с вашей стороны, но не сейчас. Может быть, когда все утрясется, мы назначим свидание в пиццерии и поговорим.

— Мы назначили свидание. У вас есть дети?

— Дочь, — сказал я и протянул фотографию Сары с выпускного вечера. — Ей сегодня исполнилось восемнадцать.

— Ох, какие рыжие волосы, она просто красавица!

— Предполагается, что через несколько недель она поедет поступать в Мичиганский университет, — сказал я с гордостью и раздражением одновременно.

— Предполагается… — повторила она. — Какие-то проблемы?

— Парень. Послушайте, сестра Маргарет, мы можем…

— Безусловно.

Некоторое время мы молча жевали, но потом я перевел разговор на Тайрона Брайсона. Как он попал в хоспис? Как долго здесь находится? Что сестра Маргарет знает о нем и его прошлом?

Ответы были прямыми, но узнал я немного. Брайсон попал в хоспис после лечения в одной из клиник прихода. В хосписе Святой Марии он находится три недели. Сестра Мария не слишком много узнала о мистере Брайсоне, кроме того, что он жил на улицах Нью-Хейвена. Его единственным имуществом была одежда с чужого плеча, клочок бумаги с моим именем и вырезка из газеты. Он был уроженцем Нью-Йорка. Это он сам ей рассказал и со дня прибытия в хоспис умолял, чтобы кто-нибудь разыскал меня.

Я начал рассказывать некоторые обстоятельства моего участия в деле Патрика Малоуни и дошел до звонка Рико, когда зазвонил мой мобильный телефон.

— Это вас. — Я передал через стол трубку сестре Маргарет.

— Он пришел в себя, — сказала она, — но неизвестно, долго ли будет в сознании и случится ли это снова.

Я с перебором кинул деньги на стол и пошел следом за сестрой, жалея, что не захватил с собой остаток пиццы. Странные мысли иногда приходят людям в голову.

7 февраля 1978 года

(поздно ночью)

Первые поцелуи несут с собой ничем не замутненные сладкие открытия, так отличающиеся от первого опыта в постели. Каким-то образом неловкость первых поцелуев усиливает их прелесть. Как надо повернуть голову? Понравится ли ей, если я возьму ее за подбородок, или я должен обнять ее, либо вообще не должен дотрагиваться до нее руками? Закроет ли она глаза? Должен ли я посмотреть, чтобы убедиться в этом? Раскроет ли она губы? Если да, должен ли я этим воспользоваться? И когда в конце концов, несмотря на сложные расчеты, вы ударяетесь носами, вам становится забавно, и неловкость исчезает, как туман.

Обед был съеден в полной тишине, и мы погрузились в раздумья о последствиях и возможностях. Доведенный до помутнения рассудка сладким запахом лука, который жарился в масле и курином жире, я погрузился в образы прошлого — представил себе Бабу Хану в больших домашних тапочках, с сеткой на волосах и домашнем платье стоящей на кухне перед плитой и жарящей куриную печенку.

Я был таким романтиком. Интересно, может, Кэти тоже погрузилась в подобные воспоминания? Что бы на это сказал Фрейд? Наверное: «Передай мне черный хлеб и куриные шкварки».

— Чему вы смеетесь? — спросила она, когда я закончил нарезать свой кусок штруделя.

— Ничему, — солгал я.

Даже если бы я очень постарался, то и тогда я не смог бы найти изящный способ объединить Фрейда, мою бабушку с материнской стороны, жареную печенку и округлости груди Кэти в осмысленную фразу, которая не оскорбила бы девушку и не выставила меня невменяемым. Я подозревал, что в тот момент мы оба простили бы друг другу почти все, но не хотел рисковать.