Заклятые подруги

Никто не ковырял ногтем в зубах, никто громко не икал, никто не утирал ладошкой пот — оттого чувствовалась некая неестественность, напряженность всех этих сидящих вокруг людей. Многолетние привычки, отставленные в сторону, всегда мстят за себя — не позволяют спокойно и легко наслаждаться жизнью. Как ни давно и прочно были богаты эти мужчины и обеспечены эти женщины, невозможно было утаить, что каждый из них знавал другие времена, каждому было с чем сравнивать день сегодняшний. Был ли он лучше, счастливее, чем прежние, — оставалось вопросом. Но сегодняшний день был благополучнее, и это давало ощущение удачи.

Они, эти люди, играли в роскошь, как малые дети, насыпая в песочнице куличики, играют в дочки-матери. Померанцева кожей чувствовала: играют. Кто лучше, кто хуже — зависит от степени таланта. Нынче окружающий их мир — такая же условность, как бутафорский садик на сцене: все очень похоже на настоящее, можно сказать, один к одному, но не вдохнешь полной грудью лиственного воздуха, не пустит живой сок лист, потри ты его в руках. И даже эти роскошные закуски, поглощаемые пирующими, не еда, которой можно насытиться, а необходимые для поддержания игры аксессуары. Померанцева была в родной обстановке: уж чего-чего, а здесь она всех их переиграет, нашли с кем состязаться.

Лариса пыталась не глазеть по сторонам, но машинально отмечала про себя кипение невидимых страстей, чудовищно дисгармоничные причинно-следственные связи судеб людей, окружающих ее сейчас, в чьих лицах отчетливо отпечатался главный, уже прошедший для них поворотный день их жизни, пролегая морщинами глубоко и прочно, словно горящее клеймо.

«Успела ли понять Алевтина, что, собственно, произошло? Или так и не разобралась до конца? Чувствовать чувствовала, что уйдет. Но почему? Почему сейчас, сегодня? Именно сейчас и сегодня? Поняла ли?» — Лариса вздохнула.

— О, это замечательная архитектура! — заливалась искрящимся смехом Катерина. — Один мой знакомый сейчас строится. Я была потрясена! Правда, я безуспешно его уговаривала: не надо водопада. Он хочет, чтобы по стене коттеджа с третьего этажа падал водопад — и прямо в бассейн. Я говорю: «Не надо Ниагары. Зачем? Стена в доме будет мокнуть». А он мне говорит: «Что ты, Катя, я архитектору столько заплатил, что стена мокрой не будет». И такой у него стальной блеск в глазах — как затвором автомата передернул.

— А вам не хотелось бы, Катя, — вкрадчиво спросил Володя Ткаченко, — иметь коттедж за городом, с водопадом?

— С водопадом не хотелось бы, — смеялась Померанцева. — От водопада мокрицы, брр, случаются. И архитектора придется расстрелять. А я не кровожадная.

«Ты, дурак, не спрашивай, — подумала, — подари — там посмотрим. А водопад всегда выключить можно».

— Я тут намедни в Ленинку зашла, — говорила Лариса мягким своим, улыбчивым голосом, — лет пять там не была. Как в заповедник попала. За стенами все переменилось двадцать раз, все в темпе, все в суете. Мальчики накачанные в кожаных куртках, без всякой мысли в глазах, убить-зарезать — хоть бы что. Девочки с перекошенными от страсти к валюте лицами. Все денег хотят. Все за деньги купить можно. Все решается просто. А там — все те же книжные человечки медленно бродят, в каталогах роются, что-то узнать хотят, что-то им еще непонятно в этой жизни. Совсем другой видеоряд, совсем другая энергетика. И как еще они выжили в наше время?

— Интеллектуалы усугубились сейчас, — со знанием дела молвила Катя. — Как им еще сохраниться? Только вовсе отделившись от жизни.

«Отделиться. Отлететь. Выпасть. Упасть, — подумала Померанцева. — Сделать красивый жест — перестать участвовать. Алевтине удавалось это: быть в гуще жизни и одновременно не иметь к ней никакого отношения. Виртуальная реальность. Меня вот Господь не надоумил, как туда пробиться».

Катя ясно увидела: это она, а не Алевтина стоит на подоконнике и смотрит вниз, спокойно и отрешенно…

— Что ты там делала? — спросил Костя.

Катя вздрогнула.

— Ну, что можно делать в библиотеке? — Лариса изо всех сил старалась подавить ехидство в голове. — Книжки читала.

— О! — завопила Померанцева. — Устрицы!

Даже невозмутимый официант дрогнул. За соседним столиком из рук огромного господина выпала вилка. Весь зал обернулся на этот дикарский вопль. Катя и Лариса обменялись понимающими взглядами. Можно было бы, разумеется, устроить сейчас спектакль, шокирующий эту притворяющуюся приличной публику, но такое не входило в сегодняшнее меню.

Сегодня нужно было решить иные проблемы. Несколько месяцев назад Померанцева, уставшая от бездарных сценариев, откопала где-то дивную рукопись, этакую прозрачную повесть о современной романтической любви, о несбывшихся надеждах, о времени, которое ломает человека, неся его на своих волнах неведомо куда. Катя загорелась сыграть героиню этой повести и даже уболтала своего любимого режиссера заняться сценарной разработкой. Но кино рисовалось безумно дорогим. Чтобы фильм получился красивым и настоящим, съемки надо было проводить и в Европе в том числе. Кто же столько «бабок» отстегнет?

Приятель Ларисиного поклонника, Кости Стрелецкого, вроде как представлялся трепетным почитателем померанцевского таланта, вроде как мялся, жался, но намекал, что не прочь поучаствовать капиталами в Катином кино. Переговоры велись долго, муторно, наживка то заглатывалась, то выплевывалась. Но сегодня наконец должна была наступить определенность.

Именно сегодня — или никогда — нужно вытащить из Ткаченко последнее, решающее слово. И именно в присутствии его друга-компаньона и Ларисы. Чтобы не дать возможности обратного хода, дабы стыдно было потом отказаться — что бы ни случилось.

Вова же Ткаченко трепался напропалую о каких-то яхтах, Катя улыбалась, из последних сил удерживая на лице внимание. Стрелецкий увлеченно вставлял реплики в ткаченковскую трескотню. Лариса кидала на Катю извиняющиеся взгляды: мол, видишь же, слово вставить невозможно. Померанцева изнывала. Наконец лицо ее, в полном составе своих частей, поползло вниз, потускнело, стало буднично-скучным. Лариса, зная необузданный характер подруги, поняла, что назревает скандал.

— Шельмец, представляешь, — знай себе бухтел Ткаченко, — нанял на свою яхту бывшего капитана ледокола. Тут у него команда три человека. Там — ротой руководил. Ну и, конечно…

— Ужасно, когда человек занимается не своим делом, — встряла Верещагина. — Посмотрите вот на Катю. Она просто сгорела в ожидании настоящей работы.

— Да, Володя, что же с субсидиями? С субсидиями-то что? — очнулась Померанцева. — Меня уже тошнит от неопределенности. Так «да» или «нет»?

Володя Ткаченко удивленно обвел глазами невесело улыбающегося Стрелецкого, затаившую дыхание Ларису, всю обратившуюся в слух Катю.

— Но это же вопрос решенный, Екатерина Всеволодовна, — поцеловал ручку, — да, давайте конкретно. Сегодня среда… Среда. В пятницу… Пусть ваш директор со сметой приходит в пятницу ко мне. Скажем, в одиннадцать. Мы перейдем к конкретике.

Последовала небольшая пауза. На Померанцеву нашло тупое оцепенение. Лариса не смогла сдержать вздоха облегчения. Стрелецкий откинулся на спинку стула, чтобы обзор любопытной сцены был полнее.

Настала минута рассыпания в благодарностях. Катя перебирала варианты: сдержанно-светский — нет, равнодушно-вежливый — нет, не годится. Лучше по-простому: обрадоваться — и все.

— Боже ж ты мой, как хорошо-то! Спасибо вам огромное. Я вас не подведу. Прибыли от фильма будут.

Ткаченко был несказанно доволен.

— Не стоит благодарности. Послужить искусству рад всегда.

Катю обычно скрючивало от всякого рода банальностей, но тут она, кинувшись на шею благодетелю, счастливо облобызала его загорелые щеки.

— Ох, хорошо-то как, — смеялась искренне. — Так надо же выпить немедленно! Ура!

Они долго еще гуляли в ресторанчике, теперь уже по поводу состоявшегося союза искусства и капитала. Расслабившаяся на радостях Померанцева набралась изрядно, пребывала в полубесчувственном состоянии, вращала безумными, невидящими глазами и все норовила отправиться поплясать. Ткаченко с помощью дюжего телохранителя загрузил ее в свой «Мерседес» и увез в неизвестном направлении.