Из собрания детективов «Радуги». Том 2

— Да, надо признать, народ они своеобразный, — сказал он.

— Мы все итальянцы, — сухо сказал генерал. — На Изонцо они погибали рядом с нами.

Адвокат Арлорио примирительно кашлянул.

— У них были крупные юристы, превосходные правоведы. Но когда они приезжают к нам на север… — Он сокрушенно покачал головой. — Говорят, все дело в питании, в протеине. Они не привыкли к мясу.

— Хотела бы я знать, к чему они привыкли, — простонала Пьовано-старшая, подняв свои белесые глаза к облупившемуся потолку.

— Про мужчин не знаю, — заметил Гарроне. Он на миг заколебался, взвешивая все «за» и «против»: адвокат не в счет, генерал тихо выживает из ума, Пьовано-младшая последнее время и так настроена к нему враждебно, зато старшей это наверняка понравится. — А вот женщины… — он выдержал многозначительную паузу, — привыкли к хренку.

После минутного молчания что-то забулькало в морщинистом горле Пьовано-старшей. И вдруг она засмеялась неудержимым счастливым смехом, как в молодости.

А главное, с горечью подумала Анна Карла, перепрыгнув через распиленный пополам ствол тополя, причина-то нелепая, просто абсурдная.

В Нью-Йорке она была всего дважды: первый раз как туристка, второй — на свадьбе у брата. А вот в Бостоне ни разу не была и не собиралась туда ехать. Кажется, он стоит на берегу моря (но к северу или к югу от Нью-Йорка?), и там в восемнадцатом веке несколько патриотов вроде наших карбонариев за чашкой чая решили начать против англичан войну за независимость. Ничего другого о Бостоне она не помнила. У Генри Джеймса (читать его — все равно что тащить в гору велосипед) есть роман под названием «Бостонцы», но она его не читала.

Кажется, в прошлом бостонцы почему-то считались пуританами и снобами. Но теперь это, скорее всего, типичный американский город, где полно негров и небоскребов, а на окраинах — сплошь небольшие виллы с садом и двухбоксовым гаражом. И вот из-за какого-то безликого, чужого города, который она не видела и почти наверняка никогда не увидит, ей приходится сейчас как неприкаянной тащиться вдоль берега По.

— Ба-астн, — старательно произнесла она вполголоса, — Ба-астн.

Нелепо, смешно. А между тем (об этом даже в Библии говорится) одно-единственное слово порой может иметь решающее значение, тому примером Гарибальди, Камбронн…

Она пошла вдоль плотины: справа текла мелкая серая река, на берегу неподвижно, как часовые, сидели рыбаки, слева простирался большой луг с кучами мусора, будто бежавшими навстречу черным мачтам высоковольтной линии. Пейзаж был предельно убогий: одинокая засыхающая акация да ржавая банка из-под сардин на заросшей сорной травой тропинке. Анна Карла была довольна собой — уже то, что она случайно, совершенно случайно, избрала для своих раздумий такое унылое место, было победой над тягостной опекой Массимо, над его дурацкими запретами. Идеальный пейзаж для любительского фильма, с насмешкой сказал бы Массимо. Или — что еще хуже — для рекламного экологического ролика. А где же ей, собственно, гулять? По набережной Сены? Вздор! На Ривьере? Этого еще не хватало! Горе мне с этим Массимо! Анна Карла не заблуждалась на его счет: несчастный утопист, который со своим болезненным стремлением к естественности стал рабом самых диких предрассудков. Его можно только пожалеть. Одержимый какой-то, настоящий маньяк. Безумец, опасный для самого себя и для других. У нее, слава богу, достало характера, чтобы избавиться от тягостной зависимости. А он, увы, в тупике и выбраться уже не сумеет.

В порыве сострадания она даже признала, что в частном вопросе о Бостоне Массимо, возможно, и прав. До совершенства ей далеко, да она к нему и не стремится. Но оказаться в одной компании с этим непристойным Гарроне — на такое ни одна женщина не пойдет. Тут Массимо ошибся, и самым непростительным образом.

Она остановилась и посмотрела на деревья и холмы на другом берегу реки, позолоченные последними лучами солнца. Настоящая идиллия! Но воспоминание о Гарроне вновь расстроило ее, пробудило досаду, копившуюся со вчерашнего вечера. Все вокруг виделось ей уже в ином свете. Из горы мусора зорким встревоженным взглядом она выхватила странные слипшиеся лоскуты, в овраге — тень, склонившуюся над остовом сгоревшей машины, подозрительные силуэты за грудами ящиков. Здесь не встретишь ни одного ребенка, с содроганием подумала Анна Карла. Да и у рыбаков на том берегу какой-то зловещий вид. Она накинула свитерок на плечи. От воды поднимался сырой туман, а на небе повисла желтоватая холодная туча, похожая на огромный колпак.

В таких опасных местах в одиночку не гуляют. Она повернула назад, стараясь, однако, не бежать, а идти спокойно, чтобы не почувствовать себя полной дурой.

— Я Гарроне никакого приглашения не посылал, я даже не знаю его адреса, — угрюмо сказал синьор Воллеро. — Но раз уж он пришел, не мог же я выгнать его с полицией. Здесь галерея старинного искусства, а не ночной клуб, — сказал он, сделав акцент на слове «старинного».

Он обвел взглядом группу своих собеседников, стоявших вместе с ним возле картины «Похищение Европы», потом заглянул в два других зала, где последние из приглашенных (все до одного люди уважаемые и светские) негромко обменивались впечатлениями.

— Не преувеличивайте, — сказал искусствовед. — Мне Гарроне, в общем-то, симпатичен. Он меня забавляет.

— К тому же он вовсе не дурак, — добавил американист Бонетто. — Для человека, который никогда не покидал Турина, у него довольно широкий кругозор. В прошлом году, когда я представлял в театре «Ты» калифорнийскую группу «Пластичность и лимфа»… — тут он сделал эффектную паузу, но все промолчали (известное дело: галерею Воллеро посещают самые косные, самые консервативные туринцы), -…так вот, после спектакля мы пошли ужинать. Гарроне сидел рядом со мной и, надо сказать, задавал мне дельные, остроумные вопросы, чувствовалось, что спектакль его всерьез заинтересовал.

— Не сомневаюсь, — сказал синьор Воллеро.

Сам он имел весьма смутное представление о театре «Ты» и калифорнийских группах, но ему одного названия было достаточно, чтобы связать их с революцией, порнографией и с современным искусством в целом. А современного искусства Воллеро не одобрял, как гражданин и, ясное дело, как продавец картин славной старой эпохи. Он взглянул на выставленную в последнем зале «Леду с лебедем». И снова вскипел при воспоминании о гнусных замечаниях, которые сделал Гарроне по поводу этого творения конца шестнадцатого века. Да к тому же в присутствии двух превосходных клиентов, совсем было решившихся купить картину. Воллеро повернулся к инженеру Пьяченце и его супруге (первую скрипку в семье играла именно она) и со снисходительно-извиняющейся улыбкой сказал:

— Обычно я имею дело только с истинными знатоками искусства, однако у некоторых людей есть особый дар осквернять все.

— Не волнуйтесь, дорогой Воллеро. Картину мы все равно купим, — засмеялась синьора Пьяченца, натягивая перчатку, и лукаво добавила: — Ну уж и вы скиньте миллиончик. Все-таки Гарроне в известной мере прав. Художественная ценность картины не вызывает сомнений, и все же здесь есть свое «но». В музее — одно дело, а в не слишком большой квартире — другое, вы же понимаете… Тем более что в комнате, где я собираюсь ее повесить…

— Ну, о цене мы всегда договоримся, — с напускной веселостью сказал синьор Воллеро, а про себя подумал: все этот Гарроне, скотина проклятая. — Не знаю, не знаю, — с воинственным видом обратился он к искусствоведу и американисту Бонетто, — в живописи Гарроне не разбирается, как архитектор он, по общему мнению, ноль, а уж человек, откровенно говоря, он и вовсе отвратительный.

— Да, приятным его не назовешь, — согласился инженер Пьяченца.

— Разумеется! — заторопился искусствовед, который вовсе не желал вступать в спор с инженером, известным своими связями с фирмой «Фиат». — Я только сказал, что Гарроне симпатичен мне в известной мере. Ведь, так или иначе, он любопытный тип.