Блондинки начинают и выигрывают

Несколько раз я посетил Виктора Ефимовича по принуждению и неожиданно осознал, что мне понравились эти визиты. Что может быть забавнее: полулежишь в кресле, расслабив галстук, несешь ахинею, описывая, как в детстве подглядывал в сортире за соседскими девчонками, а человек напротив с высшим университетским образованием и диссертацией на труднопроизносимую тему морщит лоб наподобие роденовского мыслителя и жадно внимает твоему бреду.

Кроме того, постепенно у меня возникли кое-какие идеи. Так, меркантильные выдумки, которые поначалу имели вид отъявленно шизофренических фантазий, а потом стали постепенно оформляться, одеваться плотью и фактурой, чтобы в один прекрасный день стать обезоруживающей чудовищной явью…

Меня умиляет племя мозгоправов, весьма жидкое и не слишком сытое в нашей стране. Эти люди прикидываются вашими друзьями, чтобы за ваши же деньги доказать вам, как дважды два, что в детстве вы желали свою мать и пронесли это дебильное желание через всю свою жизнь, и теперь оно живет в вас и руководит вашими поступками самым произвольным образом. Например, вчера вы сорвались и накричали на жену. Это не вы виноваты, а ваша матушка (царство ей небесное), а еще точнее — противоестественное чувство к ней, которое все еще обитает в вашем подсознании. Чтобы услышать это радостное известие, вы платите за сеанс кругленькую сумму, которую врачеватель душ человеческих в конце посещения небрежным жестом смахивает в ящик стола, как презренную бумагу, не имеющую никакой номинальной ценности.

Однако странная штука происходит во время наших регулярных бесед. Врешь, сочиняешь, несешь ересь — а Ефимыч только важно кивает, морщит высокий, с большими залысинами лоб. А уходишь от него — и вдруг кажется, будто лучшего друга покидаешь. Долго не встречаешься с ним, затем придешь — и словно близкого родственника, сто лет не виденного, обретаешь, чувствуешь — соскучился. Такая зависимость, безусловно, кажется странной для нормально мыслящего, адекватного в своих поступках человека, но я сознательно поддерживал ее все из-за тех далеко идущих, пока непроизносимых целей.

— Не хотите о нервах? Ну тогда… В прошлый раз мы остановились на том, что…

Виктор Ефимыч честно отрабатывает свои деньги. В данный момент он ищет поле для контакта. Водрузив на нос очки, добросовестно углубляется в записи, а я тем временем внимательно изучаю скольжение солнечного луча по его яйцеобразной лысине. Он примерно моего возраста, роста и комплекции, и это нас еще больше сближает.

— Да, вот этот момент… Вы сняли с нее трусики и почувствовали, что…

— Ах, это, — брезгливо морщусь.

Речь идет об одном из тех ранних, чуть ли не детсадовских романов с девочками с крысиными косичками, имена которых безнадежно путаются в сознании, а лица сливаются в одно немое, обобщенное лицо — с бесцветными глазками, пегими волосами, цыплячьей шейкой, с руками в вечных цыпках. Такие романы, большей частью выдуманные, может припомнить каждый, если, конечно, даст себе труд вытащить событийную легковесную шелуху из-под напластования настоящих, взрослых романов с нормальными женщинами, имевшими нормальные лица и человеческие, не цыплячьи тела.

— В тот момент вошла учительница и увидела вас. Она сказала…

Я зевнул.

— Может, не будем об этом?

Беспомощный взгляд из-за толстых линз. Пациент пытается сбить врача с наезженной дорожки — как же тогда ему отработать ежедневную таксу?

Однако сегодня меня интересует нечто иное…

— Знаете, Виктор… — начинаю неохотно, почти боязливо. — Мне хотелось бы поговорить не о прошлом, а о настоящем…

— Вас что-то тревожит?

— Признаться, да… — В меру своих скудных актерских силенок демонстрирую внутреннюю борьбу, которая должна явственно отобразиться на лице.

— Слушаю вас. — Его голос мягок. Он приглашает пожаловаться, зовет уткнуться в теплую, верно, пахнущую кислым потом жилетку и выплакаться всласть.

— Мне… — С трудом выдавливаю горлом звуки, словно трудно говорить. — Мне кажется, со мной что-то не то. Что-то не в порядке…

— В чем это проявляется? — Голос доктора так мягок, что его хочется немедленно свернуть уютным клубочком, засунуть под голову, как мохеровый шарф, и сладко заснуть, причмокивая во сне.

Отвожу затуманенный тревогой взор в заоконную вечереющую даль. Мысли работают четко и ясно, как никогда. Я уже поставил себе диагноз, определил симптомы и течение болезни (прогноз неблагоприятен). А он — еще нет.

— Знаете, вот вчера, к примеру… Я сидел в своем кабинете, в кресле, смотрел в окно, а потом…

— Что было потом?

— Потом неожиданно очнулся на скамейке в парке. Представьте себе, без шапки и пальто, на мокрой скамейке, в абсолютно незнакомом месте. Это было так неожиданно…

— Вы испугались?

— Нет, пожалуй, нет. Просто удивился.

— И вы не помните, как выходили из офиса, как ехали в парк?

— Абсолютно не помню. Я не собирался никуда идти, я планировал заняться биржевым отчетом, который мне прислали для изучения.

Виктор Ефимыч решает напустить научного туману. Он не знает, куда нужно двигаться, и потому храбро шагает наугад:

— Понимаете, Александр, дело в том, что кратковременные периоды амнезии могут быть характерным симптомом при хроническом переутомлении центральной нервной системы. Пусть вас это не тревожит, потому что…

Я перебиваю его:

— Моя секретарша сказала, что я, прихрамывая, выбежал из кабинета и, ни слова не сказав ей, вылетел на улицу с диким видом.

— Возможно, ей показалось. Понимаете, перцептивное ощущение индивида…

— А потом было еще…

— Да, что именно?

— Ну еще раньше… Я не хотел говорить, думал, ерунда, обойдется.

— Слушаю вас с неослабным интересом.

— На той неделе мы были с женой в театре. Новомодная оперетта с какофонической музыкой без малейшего признака мелодических интонаций. Мне стало скучно и… Очнулся я на платформе подмосковной станции. Рубашка на мне была порвана, местами в крови. Два дюжих амбала держали меня за руки.

— Что они от вас хотели?

— Не имею понятия… Потом появился патруль милиции, и меня отпустили.

Молчание.

— А почему вы были в крови? Вас ранили?

— Нет. — Я закрываю глаза, чтобы было легче вспоминать. Точнее — придумывать. — Я не знаю, чья это была кровь. Окружающие смотрели на меня, как будто я сделал что-то ужасное.

— А потом?

— Потом я сел в вагон электрички и вернулся домой. Иришка очень обиделась. Не разговаривала со мной два дня. Сказала, что я вылетел из зала без объяснений и глаза у меня были совершенно безумные. Ей сначала подумалось, что у меня свело живот, но она не стала спрашивать — спектакль был в разгаре. А обиделась оттого, что я унес с собой ключи от машины, и ей пришлось в вечернем платье добираться на метро.

— И долго продолжалось ваше забвение, как вам кажется?

— Часа два.

— Придя в себя, вы не чувствовали слабости, легкого головокружения, может быть, подташнивания?

— Нет, ничего такого.

Задумчивый взгляд в тетрадь прямо перед собой. Недоумение, маскируемое бурной мыслительной деятельностью.

— Что со мной? — В моем голосе звучит слабо ретушируемая тревога.

— А? Что?.. Нет, ничего страшного. Пока еще рано делать выводы. Думаю, это были случайные срывы, вызванные переутомлением. Ведь у вас много работы в последнее время?

— Да, очень! — Вздыхаю. — Близится конец года. Масса отчетов, надо закрывать сделки, а клиенты пассивны — со дня на день ждут падения цен на бирже.

— Не нужно отчаиваться. Надо находить и бережно лелеять все то позитивное в жизни, что удастся в ней обнаружить. Вы понимаете меня, Александр?

— Конечно, Виктор!

На этой оптимистической ноте мы расстаемся. Сеанс окончен. Я ухожу, а в глазах моего аналитика плещется недоумение.

Ну и загадку я ему загадал! Пусть помучается над ответом, прежде чем я предложу ему свое собственное оригинальное решение.

Как и было условлено, своего воспитанника я навестил на следующий день после вселения в коммунальное логово. При этом мои руки оттягивали пудовые сумки с закупленным для новопоселенца барахлом. Здесь было все: и одеяло, и подушка, и постельное белье, и даже красиво оформленный комплект носовых платков, впрочем совершенно бесполезный до тех пор, пока я не приучу этого трудновоспитуемого переростка отказаться от привычки сморкаться пальцами.