Ощупью в полдень (= Право ходить по земле)

– Подождите, подождите, сейчас открою…

Загремела щеколда, и из открытой двери ударил в лицо запах молока и свежего хлеба. У женщины было молодое, еле тронутое морщинками лицо и совершенно белые волосы. Туго затянутые в косу на затылке, они сидели на голове, как серебряный шлем.

– Анна Федоровна?

– Да. А вы ко мне?

– Я хотел поговорить с вами…

Полы в комнате были белые, дощатые, выскобленные до стерильной чистоты. Тихонов посмотрел с сомнением на свои облепленные снегом ботинки, но женщина добродушно засмеялась:

– Заходьте, заходьте. Все одно убирать, во всем дому грязь. Только сегодня приехала – у сына в гостях десять дней была.

На стене висела фотография красивого смуглого пария, и Тихонову вдруг показалось, что он уже где-то видел это лицо.

– Простите, Анна Федоровна, а когда вы поехали к сыну?

– Во вторник прошлый. А что? – встревожилась женщина.

– Нет, я просто так спросил. – Тихонов понял, что она не знает о смерти Тани – в дороге разминулась ей газетным сообщением. Он помедлил и сказал:

– Анна Федоровна, я из Московского уголовного розыска. Привело меня к вам печальное событие…

– Что? Случилось что? – Хижняк стала медленно бледнеть.

– Вы помните Таню Аксенову?

Хижняк что-то хотела сказать, но горло сдавило, она сглотнула тяжелый ком, кивнула.

– Одиннадцать дней назад она погибла…

– Убил. Убил! Убил, проклятый!..

3

Стас огляделся. Ночная улица была пустынна, голые черные ветви деревьев покачивались под порывистым холодным ветром, редкие неяркие фонари с трудом рассеивали вокруг себя мрак. Стаса знобило. На вокзал надо скорее, на первый же поезд. Как назло, ни одного такси не видать. Тихонов шел размашистым шагом, все быстрее и быстрее, потом побежал. В груди что-то противно екало и свистело, остро закололо под лопаткой. «Пуля давит, – подумал Стас. – Ничего, она не опасная. Больно потому, что она на плевру давит. Нет, она уже не опасная. Как это врач сказал: – она „покрылась капсулой“. Слово противное – „капсула“. Ничего, еще метров пятьсот пробежать можно. Скоро все уже кончится… Надо успеть на московский ночной экспресс…» Он бежал и бежал, уговаривая себя потерпеть еще, до следующего фонаря, потом до следующего, и еще до одного. Брызгал из-под ног грязный жидкий снег, глухо цокали подковки на каблуках, и над переулком разносился сухой хрип легкого, разорванного пулей два года назад…

В комнате милиции на вокзале сидел мужчина в сером коверкотовом костюме.

– Из Москвы? Надо помочь – поможем. А вы пока присядьте.

Тихонов опустился на полированную, очень неудобную скамейку с резной надписью «МПС», прикрыл глаза. Он тяжело дышал, вытирая ладонью пот с лица. Мужчина снял трубку и негромко сказал:

– Зина! Майор Сударев позвонил. На семьдесят первый один билет в двухместное купе, быстренько! Как это нет? Знаю, знаю, для проводниц оставляете, чтобы их пассажиры не беспокоили… А если проверю? Что? Нашлось уже? Ну и чудненько. Сейчас к вам товарищ Тихонов подойдет…

Повернулся к Стасу, объяснил:

– Подойдите к седьмой кассе, получите билет в отдельное купе. Я вижу – вам давно пора спокойно выспаться…

– Спасибо. Помогите мне добраться до горотдела. Мне очень срочно надо позвонить по междугородной.

– Элементарно, – сказал Сударев и вызвал дежурного сержанта: – Пахомов, заведи мотоцикл, подбрось товарища на Гончарную.

Через десять минут Стас уже разговаривал по телефону с начальником Ярцевской колонии.

– Опознание провели, – бился в мембрану далекий окающий голос. – Плечун без всяких сомнений опознал на фотографии номер три человека, который купил у него винтовку…

Тихонов положил трубку и снова разгладил на столе телеграмму Шарапова:

Следующая суббота

1

К Брянску поезд подошел в шесть часов утра. Было еще темно, и только на востоке рассвет уже начал размывать густую синеву неба, стирая с него звезды, как капли со стола. На перроне царили сутолока, гомон, метались фонари проводниц. Тихонов вышел на вокзальную площадь, огляделся и направился к автобусной станции. Кассирша с сожалением сказала:

– Ваш автобус ушел двенадцать минут назад. Следующий отправляется в десять ноль пять.

Тихонов про себя чертыхнулся, спросил:

– А согласовать автобусное расписание с железнодорожным никак невозможно?

Девушка развела руками:

– Это не от меня зависит.

– Я понимаю. Просто, когда спешишь, торжествует принцип максимального невезения.

– Какой, какой принцип?

– Максимального невезения: бутерброд всегда падает маслом вниз.

Девушка улыбнулась:

– А если все-таки вверх?

– Значит, он упал неправильно…

Тихонов шел малолюдной улицей, негромко ругался и размышлял, где ему провести оставшиеся четыре часа. На углу ярко светилась вывеска «Баня». Пожалуй, это был хороший выход из положения. В вестибюле остро пахло земляничным мылом и березовыми вениками. Тихонов заплатил за ванный номер, вошел в небольшую кафельную комнатку, щелкнул замком, пустил горячую воду. Вода с шипением бежала по эмалевым стенкам ванны, закручивалась в булькающий, пузырчатый водоворот у стока. Стас снял пиджак, опустившись на кожаный диванчик, устало слушал бормотание и шелест воды. На живот тяжело давила рукоятка пистолета, вылезшая из открытой полукобуры.

От нервного возбуждения он всю ночь не сомкнул глаз, и теперь сонная одурь теплым паром заволакивала голову. Стас быстро разделся, влез в воду и незаметно для себя задремал…

…Учителя Коростылева он встретил жарким июльским полднем, прогуливаясь с майором Садчиковым по улице Горького. У Стаса еще дергался глаз, контуженный пулей Крота-Костюка, но настроение было прекрасное, И Садчиков подсмеивался над ним:

– В п-погонах новых щегольнуть охота?

Коростылев стал совсем старый. Он говорил тихо:

– Эдик Казарян уже ведущий конструктор. А Слава Антонов стал кандидатом наук. Атомщик.

Стасу послышалось в голосе Коростылева осуждение. И он, словно оправдываясь, с вызовом сказал:

– А я стал капитаном!

Садчиков усмехнулся:

– Каждый к-кулик свое местожительство хвалит.

Коростылев спросил его:

– А вы там же работаете?

Садчиков кивнул. Стас, как будто извиняясь за то, что Садчиков не кандидат атомных наук, сказал Коростылеву:

– Он уничтожил банду знаменитого Прохора…

Учитель помолчал. Ветер трепал его редкие седые волосы, и Стас боялся, как бы они все не улетели. Потом Коростылев улыбнулся:

– Я доволен тобой. Вы делаете очень важное дело – караете зло. Прощать содеянное зло так же преступно, как и творить его.

– М-мы не караем. Закон карает. М-мы только ловим, – сказал Садчиков и отвернулся.

Стас почему-то разволновался тогда и, чтобы скрыть это, сказал:

– Все замечательно. Одна беда – не можем определить свое место в споре между физиками и лириками…

Вода в ванне остыла, и Стас проснулся от холода. Он пустил на себя из душа струю горячей воды, гибкую и упругую, как резина. Потом вылез и долго сидел на диванчике, завернувшись в простыню, осторожно поглаживая багрово-синеватый шрам на груди. Не спеша оделся, взглянул на часы: стрелка подползла к девяти. Он перекинул через плечо ремешок с петлей, достал «макарова», оттянул затвор, достал патрон. И повесил пистолет в петлю слева под мышкой.

…Автобус, перемалывая толстыми шинами бугры наледей, въехал на площадь. Кондукторша сказала:

– Пойдете прямо по этой улице, за третьим кварталом направо – улица Баглая.

Тихонов огляделся. Часы на здании горисполкома показывали половину второго. Прилично потрясся в автобусе.

Стас направился в горотдел милиции. За двадцать минут он договорился с начальником уголовного розыска, как расставлять людей, когда прислать машину. Вышел на улицу и вдруг с удивлением заметил, что больше нет ни азарта погони, ни возбуждения, ни страха. Сейчас он пойдет и возьмет этого бандита. И все произойдет буднично, даже если тот попробует стрелять. Он посмотрел на вялое зимнее солнце, беззащитное, на него можно смотреть не щурясь, провел холодной ладонью по лицу и вспомнил, что так же прикоснулась к его лбу Танина мать, повернулся и пошел на улицу Баглая. Он даже не смотрел, есть ли в доме двадцать девять черный ход, а прямо постучал в дверь и сказал вышедшей женщине: