Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова

— С-сука!

— Это вы относительно меня? — поинтересовался оживившийся Грязнов.

Губченков опять замолчал надолго, наконец поднял на Грязнова потускневший взгляд и как-то очень уж невнятно пробормотал:

— Вы-то здесь при чем?.. К нему, — кивнул он головой в сторону окна, — к Семену, козлу вонючему.

— В таком случае, вопрос: с какой целью вы приехали в Хабаровск и пришли к нему домой?

— Чего? — словно не понимая, о чем его спрашивает этот незнакомый мужик, переспросил Сохатый и тут же поправился: — С какой целью? Так мы же с ним, с гнидой, кореша старые. В колонии вместе срок тянули, в одном отряде были. Баланду, как говорится, из одной плошки у костра хлебали.

Он замолчал, словно отходя от первого шока, поднял на Грязнова уже более спокойный взгляд.

— М-да, — протянул он, — хлебали, хлебали и дохлебались.

Задумавшись, провел пятерней по волосам, почесал заросший щетиной подбородок и, как бы продолжая прерванный рассказ, который для него самого был неприятен, вздохнул обреченно:

— Прибежал он как-то ко мне…

— Кто?

— Семен прибежал, Кургузый, рожа вся опухшая с похмелья, и говорит: выручай, мол, Петро. Схрончик мой с рыбой да икоркой Маринкин муженек накрыл. Сваливать надо, а деньжат нет.

— Маринкин муженек — это Сергей Шама-нин? — на всякий случай уточнил Грязнов.

— Ну да, Шаманин, парашютист, — кивком подтвердил Сохатый. — Так вот и говорит: выручай, брателло, скоро отдам. А я как раз подкопил малость, мотоцикл хотел купить — в общем, выручил козла. А тут на днях весточка от него пришла. Приезжай, мол, в Хабаровск по такому-то адресу, должок верну. Сам-то он не мог в Стожары сунуться, коль за ним дело такое. Это ж надо, такого парня из-за поганой рыбы шлепнуть!..

Видимо, очень осуждая в душе убийство парашютиста, Сохатый замолчал и облизал пересохшие губы.

— Короче, я к нему и привалил из-за собственной дурости. Хотел как лучше, а оно вон как обернулось…

И опять замолчал, потрогав рукой еще не зажившую на голове рану.

— Короче, сунулся я по этому адресу, а он у шлюхи какой-то обретается. Ну, поддали, само собой, потом еще немного, — смотрю, а она ко мне клеится. Ну, мне-то она до фонаря, а этот козел… То ли приревновал меня к ней, то ли специально для этой цели заманил. Короче, когда я отвернулся, он меня сначала бутылкой по черепушке, а потом…

И он ткнул пальцем в расплывчатые синяки под глазами.

— В общем, когда в ментовке, извините, в отделении милиции пришел в себя, они мне пистолет в руки суют и говорят: «Колись, мол, откуда у тебя этот ствол?»

Видимо, припоминая свой первый допрос, Губченков даже плечами передернул.

— И что? — поинтересовался Грязнов. — Раскололся?

— В чем? — вопросом на вопрос ответил Сохатый. — В том, что я впервые вижу этот ствол?

Искренне возмущенный Губченков говорил еще и еще, — и все это время Вячеслав Иванович внимательно слушал задержанного, пытаясь по интонации и полутонам отличить ложь от правды. Все было бы гладким у Сохатого, ему даже можно было бы поверить, если только не его руки — такие же тяжелые и уверенные в своей силе, как и полчаса назад.

Поезд на Стожары уходил поздним вечером, так что еще оставалось время и в ресторане перекусить, и какое-никакое кино посмотреть. Прошло десять тысяч лет с тех пор, как Грязнов в последний раз был в кинотеатре, и, проходя мимо афиши, он вдруг почувствовал такой зуд посмотреть «живое» кино, что даже в скулах засвербело. Однако поначалу надо было все-таки перекусить да выпить, к тому же назрела необходимость телефонного звонка Турецкому.

— О! — обрадовался Александр. — А я уж сам собирался звонить тебе. Но, как говорят, на ловца и зверь бежит.

— Так чего же не позвонил?

— Надо было прояснить кое-что относительно того ствола…

— А вот с этого места как можно подробнее, — перебил Турецкого Грязнов. — Удалось что-нибудь накопать?

Пересказав вкратце плачевную судьбу директора вагона-ресторана, Турецкий закончил на неожиданной ноте:

— Вот так-то, товарищ генерал! Если б ты тогда остался в Москве, а не рванул в свою Тмутаракань, глядишь, и распутал бы это убийство, оно же по твоей епархии шло. Впрочем, как видишь, все вертается на круги своя. И чему быть, того не миновать.

Пробурчав в ответ что-то маловразумительное, Грязнов вернулся к теме про «Вальтер»:

— Короче, полнейший висяк и только фоторобот на память остался?

— Выходит, что так.

— В таком случае, мне нужен этот фоторобот. Ты мог бы переслать его по факсу в Хабаровск, ну а отсюда мне его уже с оказией доставят?

— Что, думаешь на кого-нибудь из стожаровских? — насторожился Турецкий.

— Пока ничего толкового сказать не могу, но возможен и подобный расклад.

— В таком случае, тебе и карты в руки. Завтра же перешлю на твое имя. Кстати! — спохватился Турецкий. — Я звонил относительно Кричевского, и мне сказали, что его днями перевезут в Москву. Его мать уже в Хабаровске, так что, если есть необходимость, можешь переговорить с ней.

Поход в кино откладывался.

Позвонив заведующей отделением интенсивной терапии, где все еще боролись за жизнь Кричевского, Вячеслав Иванович испросил разрешения приехать в больницу, чтобы переговорить с матерью больного, и уже через полчаса переступил порог кабинета завотделением, над которым висела непритязательная дощечка под стеклом с лаконичной надписью: «Мезенцева Л.М.».

— Первый раз встречаюсь с таким популярным больным, — с нарочитой грубоватостью в голосе проговорила Мезенцева, затушив в пепельнице сигарету и поправляя рукой прядь подкрашенных волос, корни которых выдавали изрядную седину. — Из Москвы чуть ли не каждый день звонят, причем довольно влиятельные люди, высокого ранга, и каждый считает своим долгом спросить, не надо ли лекарств каких-нибудь необыкновенных достать? Мол, цена не имеет значения. Только название скажите.

Она кивнула гостю на стоящее подле окна кресло, приглашая садиться, достала из стола вскрытую пачку сигарет, протянула Грязнову.

— Что, неужто не курите? — удивилась Любовь Михайловна. — Обычно ваш брат оперативник или те же господа следователи… Впрочем, может, вы и правы. Тоже хочу отказаться от этой дряни, да все никак не получается.

Вячеслав Иванович кивнул сочувственно. Этой красивой когда-то женщине приходилось видеть столько смертей, причем порой самых нелепых, что здесь не только закуришь, но и запьешь по-черному.

— А что касается Кричевского, — глубоко затянувшись, произнесла Мезенцева, — так могу сказать одно: от смерти спасли. Ну а насчет того, что будет дальше…

Мезенцева задумалась, стряхнула пепел в керамическую плошку, которая заменяла ей пепельницу.

— Если спросите, с чего бы вдруг такая неуверенность, постараюсь объяснить. Видите ли, пулей задеты нервные окончания, назначение которых я не буду объяснять — слишком долго и непонятно, так что лечение предстоит длительное. И дай-то бог, чтобы все обошлось благополучно. По крайней мере, московские коллеги пообещали сделать все возможное.

— А невозможное?

— И невозможное тоже, — хмыкнула Мезенцева, по-своему расценив вопрос, видимо, настолько влиятельного и знаменитого в недалеком прошлом милицейского зубра, что даже сам начальник краевого управления внутренних дел самолично попросил «всячески содействовать товарищу Грязнову».

— Ну а говорить-то он скоро начнет?

— Не знаю, — призналась Мезенцева. — Делали все возможное, теперь вот за него примутся столичные светила. Кстати, — чисто по-женски спохватилась Мезенцева, — к Кричевскому мать прилетела. Днюет и ночует в его палате. Так что, если желаете, можете и с ней переговорить.

Вячеслав Иванович «желал». И первое, на что он обратил внимание, когда Мезенцева представила его невысокой миловидной брюнетке, это покрасневшие от бессонных ночей глаза, которые как бы жили своей обособленной жизнью.

— Кричевская Елена Борисовна, — бесцветным голосом произнесла она и, словно ища какой-то дополнительной поддержки, вскинула глаза на врача.