'Новый русский' и американка (СИ)

А между тем часы показывали восемь минут шестого. Оставалось всего каких-то полтора часа до токийской гавани - а там шум, гвалт, скрежет, сбегающие на берег толпы, встречающие толпы, и я, возможно, больше никогда-никогда не у вижу "нового русского" с будоражащим ароматом какого-то там криминогенного прошлого...

Но когда я уже просохшим от слез глазом взглянула на свое пушистое, золотистое, певучее лоно - оно словно бы подмигнуло мне дружески и пообещало: "Потерпи! Случится нечто такое, такое... и этот неуловимый, криминогенный русский будет наш..."

И я почему-то успокоилась, взяла новый, необкусанный хрустальный бокал, налила в него виски, но вместо того чтобы тихо сидеть и ждать, вдруг собралась - вскочила, включила магнитолу, кинула свое прекрасно сбалансированное тело в старинный танец чарльстон...

А почему? А потому, что моя очаровательная тетя Элизабет безумно любила танцевать чарльстон на столе, когда в очередной раз выходила замуж. И потому ещё я танцевала чарльстон одна, в каюте русского теплохода, идущего из Гонконга в Японию, что именно тетя могла меня хоть как-то сейчас утешить. Дотанцовывала я уже с телефонной трубкой в руке:

- Да, да! - кричала я в трубку. - Это я, Кэт! Тетечка, дорогая, на меня тут такое нашло... Какая же я глупая, что не догадалась позвонить тебе раньше! Нет, нет, никакой аварии! Тем более кораблекрушения! Но со мной происходит что-то невероятное! Представь, мое воображение целиком захватил "новый русский", несмотря на то - нет, ты только представь, тетечка! - что у него криминогенное прошлое и грязные пятки...

- Ну и что? - сказала моя умная, проницательная тетя. - Пятки легко можно отмыть при сегодняшнем изобилии моющих средств. Криминогенное прошлое? Детка, а где ты видела богатых людей, которые бы начинали набирать капитал без криминала? Кто-то великий сказал, что на донышке любого богатства лежит хоть одна, но грязная монета, отобранная у бедняка...

- Тетечка! Любимая тетечка! - затанцевала я от нежности к тете, попутно наблюдая, как чудесно подпрыгивают при этом мои прелестные, развеселившиеся грудки. - Но почему я не могу обойтись именно без русского?! На пароходе полно представителей всякого рода рас, наций и даже малых народностей.

- А ты, дитя мое, - тетя деликатно хихикнула в трубку, - успела убедиться, что они... все расы и малые народности тебе не подходят?

- Разумеется! Во всяком случае, опытным путем! - искренне призналась я. - иначе я бы не страдала так, как страдаю, и не звонила бы тебе... Ну почему, почему я зациклилась на этом "новом русском"? Как ты думаешь, тетя?

- Думаю, - тетя хорошо, привольно рассмеялась, - думаю, потому что у нас в роду где-то как-то затесался русский. Мы, американцы, как известно, не нация, а коктейль, и чего в нем только нет... Между нами, тебе никогда не казалось странноватым, что отец твой черный, как индус, мать темная, как индианка, а ты вдруг взялась откуда-то такая беленькая, голубоглазая...

- Тетечка, ты это серьезно? - воскликнула я, полная веселого смятения.

- Почти... отчасти, - уклонилась дипломатичная тетя от ответа, а мне стало весело-превесело. Да разве бы я могла хоть в чем обвинить свою мать! Это все древние старцы, лишившиеся мужской силы, упираясь окостенелыми задами в стулья, напридумывали, будто трахаться, когда хочется, - великий грех, будто нижняя дырочка, данная женщине от природы, не имеет никаких полноценных прав в отличие от дырочек на лице.

Ну что за чепуха: есть, дышать, оказывается, это так естественно, когда хочется, а трахаться - не смей, даже если твой нижний этаж и сок твоей жизни смочил не только трусики и джинсы, но и пропитал сиденье и стал капать на пол... Чудовищная бессмыслица!

И мне сразу захотелось думать о мамочке хорошо. Вот было бы здорово, если бы моя темно-каштановая худенькая мама в очках могла когда-то не только уходить с ученой книгой подмышкой даже в туалет, не только изредка прилеплять свои серенькие, вялые губы к папиной серенькой, вялой щеке, но и, дав себе волю, - где-то в кустах, под луной, романтично задыхаясь, позволить случайному фаллосоносителю сдернуть с себя трусишки и испытать блаженство от соития с вовсе не знакомым, но таким вкусным "нефритовым стержнем"...

Так или иначе, разговор с тетей меня освежил и подбодрил. Мне, как истинной американке, захотелось действовать. Я ещё не знала толком, на что решусь, но уже своей легкой, победительной походкой взлетала на палубу, а потом - в штурманскую будку. И как только увидела спину того, кто вел пароход, прямую, с четко обозначенными плечами, в черном форменном кителе...

И вот именно этот черный форменный китель меня сразил наповал. И лишь спустя одно короткое мгновение я поняла, что не только китель, но морская даль за обширным стеклом кабины и ещё этот неимоверно притягательный, безумно будоражащий запах русского мужчины, в котором (в запахе, разумеется) смешался аромат форменного ношеного сукна и его опушенного божественным мехом фаллоса, уже давно задыхающегося в унылой, оскорбительной тесноте плавок и брюк, - вот все это и разожгло хворост в моих закоулочках... Ну и отчасти как-то подействовал незнакомый запах какого-то русского, отдающего конной упряжью одеколона... Или не конной упряжью, а совсем наоборот - ивовой корзинкой, полной немного увядших фиалок?

Но разве в этом суть? Мои алчные ноздри совершенно непроизвольно хватали и словно бы рвали на части этот необыкновенный и необыкновенно будоражащий запах русского, стоящего за штурвалом. Но только в первые секунды моего тихого, укромного присутствия здесь.

А дальше я, уже плохо ориентируясь и в пространстве, и в самой себе, осторожно, почти на четвереньках, но неудержимо принялась подбираться к этому ничего не подозревающему русскому, занятому своим делом, к этому суровому, отрешенному от суеты "морскому волку" и, окончательно сгорая от желания, принялась где руками, где губами, а где и языком расстегивать "молнию" на его брюках. Он вдруг дернулся, что-то заговорил быстро-быстро, по всей видимости обращаясь ко мне, но я только тихонько, алчно посмеивалась, невольно любуясь крепостью его воли и музыкой непонятных русских слов, а сама делала свое дело. Мне продолжает приятно дурманить сознание отточенная корректность его хорошо отглаженных брюк и неподатливая, словно бы какая-то излишне девственная "молния" на них. Чудовищный жар желания захлестывает меня тем больше, чем упорнее сопротивляется эта проклятая "молния" моим губам, рукам, языку...

Наконец, наконец я проникаю в недавно запретную зону и сексуально-обморочным и вместе с тем довольно изысканным движением передних зубов хватаю его голубенькие, хлопчатобумажные и, пожалуй, застиранные плавки и тяну их вниз.

И вот моему очарованному взору открывается такое, такое... Я даже задохнулась... Хотя и не от одного романтического очарования, но отчасти и от этого крепкого, типично мужского, намекающего на недюжинную волю, запаха, исходящего из панорамы кудрявых окрестностей и этого слегка как бы подрастерявшегося и оттого застенчиво опустившего головку долу... ну этого... как тут его назвать... ну да чего мудрить - фаллоса.

Русский опять что-то сказал, даже пошевелился... На большее он не мог рассчитывать, так как его руки были заняты штурвалом. Но я поняла, по интонации, что он торопит меня, что он жаждет меня, несмотря на то, что находится при исполнении служебных обязанностей и не имеет права упускать из виду хотя бы линию горизонта. И я набросилась на его открывшееся мне во всем своем неземном великолепии чисто русское мужское достоинство. Как тигрица или, что ближе к насущной морской тематике, как акула.

Но какое же тягостное, невероятное разочарование ожидало меня! Несмотря на мои губы, руки, ноги, зубы, нос, язык, которые я пустила в ход, я не сумела - впервые в жизни! поверьте, не вру! - привести этот вяленький, абсолютно безынициативный мужской мускул в доблестное состояние боевой готовности! Где вы, предвкушаемые, вымечтанные яростные объятия? Где бешеная, неодолимая тяга двух тел?