Гадание на кофейной гуще

И удалился.

— А давайте я позвоню ей домой? — предложила я. — Вдруг она заболела?

Мои ночные кошмары продолжали меня беспокоить, и я хотела побыстрее от них избавиться. Сочтя молчание окружающих за знак согласия, я сняла трубку.

— Доброе утро. Можно Вику? Это с работы. Что… Нет, не знаю. Спасибо. Извините.

— Что? — поинтересовался Иван Иванович.

— Она не ночевала дома, и мама не знает, где она, — развела руками я.

— Хе! — отозвался он. — Где? У мужика в койке. Молодая, да ранняя. Была б моя дочь, дал бы ей по заднице, месяц сидеть бы не могла. Молоко на губах не обсохло, а туда же, в эти… путаны. Путана! — он брезгливо поморщился.

— Рабочий день давно начался, — громко напомнил Глуховских.

Мы смолкли. Только работать я была не в силах. Меня трясло. Я зашла в туалет и помыла лицо холодной водой. Стало немного легче. После этого я направилась под лестницу. Не спрашивайте, зачем и почему. Ноги сами меня туда понесли, хотя секретничать ни с кем я на данный момент не собиралась.

Вика лежала там. Я прикоснулась к ее руке. Рука была ледяная. А на голове кровь. Бедная девочка скрючилась в удивительно неудобном положении, а сверху, в ложбинке между плечом и шеей, ее придавливал тяжелый камень. Камень почему-то показался мне особенно кощунственным. Я сняла его. Это было прес-папье из агата — очередной Галин подарок брату.

У меня возникло странное ощущение, словно я все еще вижу сон и достаточно широко открыть глаза, чтобы проснуться. А потом грудь неожиданно сдавило, мешая дышать и прижимая меня к земле. Больше всего мне захотелось лечь рядом с Викой и отключиться, но я понимала, что этого нельзя, поскольку надо что-то делать. Я вернулась в сектор и сказала:

— Послушайте меня, пожалуйста.

Наверное, что-то в моем тоне настораживало. Все посмотрели на меня.

— Под лестницей лежит мертвая Вика. По крайней мере, мне так кажется. Наверное, надо звонить в скорую помощь? Или в милицию? Я не очень хорошо себе это представляю.

Раздался громкий женский визг. Я оглянулась. Визжала стоящая в дверях Анна Геннадьевна.

В тот же миг в коридоре показались соседи. Еще бы! Не выскочить на такой страшный крик было невозможно.

— Что случилось? — Юрий Владимирович осторожно взял Анну Геннадьевну за локоть. — Вам плохо?

Она молча указала на меня. Я хотела повторить произнесенную недавно фразу, но отвратительное давление в груди очень мешало.

— Что значит, тебе кажется? — раздраженно уточнил у меня Андрей. — Кажется или действительно лежит? Ты хоть смотрела или просто выдумала?

— Мне кажется, что она мертвая, — сумела, наконец, сообщить я. — Вика лежит под лестницей. Ее ведь нехорошо там оставлять, правда?

Галя Углова подбежала ко мне и с ненавистью крикнула:

— Не знаю, шутишь ты или всерьез, но только т ы можешь так спокойно говорить такие вещи. Ты бесчувственная и бездушная!

Взгляд Юрия Владимировича остановился на мне, и я ответила:

— Со мной, Юрий Владимирович, все в порядке. Пожалуйста, сделайте то, что надо. Я бы сделала сама, но у вас получится лучше.

Парадокс — он ведь молчал, а я услышала его голос: «Таня, с вами все в порядке? Вам, наверное, нужна помощь?»

Германн кивнул и вышел. Я села. Со мною было все в порядке. Правда, мне хотелось забиться куда-нибудь в угол, скрючиться, закрыть глаза и обхватить себя руками, но, в конце концов, это же ерунда. Я не визжу, как Анна Геннадьевна. Меня не отпаивают валерианкой, в меня не прыскают водой. Я спокойна. Галя права — я бесчувственная и бездушная. Я подтолкнула человека к смерти, и теперь мне хоть бы что. Другая бы на моем месте выла и рвала на себе волосы, а я способна смотреть по сторонам и рассуждать. Вот Иван Иванович. Он покаянно бормочет под нос: «Бедная девочка! А я-то, дурак старый, наплел про нее черт-те что. Бедные ее родители! Будет мне урок — не болтай, чего не знаешь. И чтобы прямо на работе…» В минуты сильного душевного волнения он часто разговаривает с собою вслух. Андрей Глуховских меряет большими шагами комнату и время от времени бросает настороженные взгляды на Риту. Она же хорошо поставленным голосом сообщает Гале:

— Какая страшная трагедия! Боюсь, меня ожидает гипертонический криз.

Обе они суетятся вокруг Анны Геннадьевны.

Владик Капица мрачно смотрит на Галю. Даниил Абрамович, не менее мрачно, — на Риту. Лишь на меня никто не смотрит. Кому я интересна? Хотя нет. Владимир Владимирович подходит ко мне.

— Таня, — шепчет он, — а ведь я это сделал.

Я вздрогнула, будто меня ударило током. Он это сделал? Это сделал он? Я схожу с ума, да? А он, захлебываясь, продолжает:

— Вы были правы! Я поговорил с нею, и знаете, она просто ожила. Ожила на глазах, представляете? Нет, я не надеюсь, что она меня любит или полюбит когда-нибудь, но я действительно должен был ей все сказать. Она — удивительный человек. Она ожила для того, чтобы меня утешить. Другая девушка никогда не пожалела бы мужчину, который ей безразличен, но она ведь не такая, как все! Она сумела взять себя в руки для того, чтобы сказать мне хорошие слова. Я договорился с медсестрой, я буду ходить туда каждый день. Они меня пропустят. Лиля передает вам привет.

Я знала, что влюбленные эгоистичны, однако не подозревала, до какой степени. Складывалось впечатление, что убийства Владимир Владимирович просто не заметил. Для него в мире не существовало ничего, не связанного с Лилькой. Что ж, мне пора приучать себя к мысли, что подруга теперь — отрезанный ломоть. Она отдалится от меня не сразу, но постепенно будет уходить все дальше и дальше. Это правильно, это справедливо. Он будет ей лучшей поддержкой, чем я. Я ничего не сумела для нее сделать, а он все. У меня есть папа с мамой и Димка, я не останусь одна, я выдержу! Я выдержу все, я сильная. Я сказала Юрию Владимировичу, что со мною все в порядке, и я не имею права раскисать. Я не должна вспоминать, как Вика меня вчера поцеловала. Я не хочу этого вспоминать, я не буду!

— Сейчас приедут скорая и милиция, — голос Германна заставил меня очнуться. — Она действительно мертва. Они попросили оставить тело в том же положении.

— Она что, так и будет лежать там под лестницей? — в ужасе спросила я. Почему-то именно это казалось мне особенно отвратительным. Под лестницей был грязный цементный холодный пол, и мысль о том, что прямо на нем лежит наша красивая холеная Вика, ножом резала мне сердце. Хотя, разумеется, я понимала, что ей все равно.

Юрий Владимирович подошел ко мне, взял мою руку и как будто хотел с ней что-то сделать, но только чуть сжал и осторожно отпустил.

— Так надо, Таня. Иначе нельзя. Я перекрыл коридор, чтобы никто там не ходил.

«Снова всем занимается он, — мелькнуло у меня в голове. — Как после смерти Сергея. А где же Николай Андреевич? Сидит за перегородкой?»

Милиция приехала довольно быстро. Нам велели закрыть дверь и не высовываться, пока они исследуют место преступления. Кстати, а почему я сразу говорю — «преступления»? Может быть, это несчастный случай? Споткнулась, упала и… И — что? Сразу умерла, кинув себе на шею пресс-папье? Ерунда. К тому же под лестницу никто не ходит в одиночку. Ходят по двое, чтобы побеседовать без лишних ушей. Нет, нет. Я твердо знала, что Вику убили. И я знала, почему. Из-за меня.

Подумайте сами. Я расспрашивала ее про банку с кофе. Она вполне могла видеть, кто ее брал. И, скорее всего, видела, однако предпочла об этом умолчать. Я не знаю, поняла ли она ее смысл. Скорее всего, просто решила, что, раз я чем-то интересуюсь, значит, надеюсь получить выгоду. Вот она и решила данную выгоду не упускать. Не знаю, бывает ли подобное у вас. Вроде бы ты что-то пропустил мимо ушей или совершенно забыл, а потом оно неожиданно встает в твоей памяти с совершенно пронзительной реальностью и силой. Так встала в моей памяти Викина фраза: «Нет, ты мне платить не станешь». Подразумевалось: «Зато станет кто-то другой». Надо быть такой дурой, как я, чтобы сразу этого не понять. Она бодро направилась к убийце Сергея и потребовала денег. Тот их пообещал. И тогда… как подумаю, просто душа разрывается на части… бедная девочка вдруг почувствовала себя мне обязанной и решила расплатиться. Она предложила мне… ну, предложила все, что могла. Все, что считала привлекательным. Я отказалась, и она меня поцеловала. В благодарность. В благодарность за то, что я толкнула ее на смерть. В ее поцелуе было что-то удивительно наивное. В сущности, Вика была совсем ребенок. Девятнадцать лет. Она и не начинала еще жить. Кто знает, не исключено, что вскоре она повзрослела бы и стала смотреть на мир иначе. Но ей не дали такой возможности. А если бы она и не изменилась, все равно! Она жила, радовалась, ей было хорошо. А теперь ее убили. Ненавижу, ненавижу! Ненавижу себя и того, кто это сделал. Слава богу, теперь здесь милиция, и они найдут этого мерзавца. Кто бы это ни был, пусть они его найдут!