После сделанного

— Этого не может быть, — ответил Децкий.

— Почему?

— Никто из них не знал о вкладе.

— А ваш брат?

— Не подозревать же мне брата, — сказал Децкий.

— Вы давно дружили с Пташуком? — спросил Корбов.

— С института.

— Значит, лет двадцать. И все же усомнились?

— Надо же на кого-то думать.

— В честности остальных ваших знакомых вы не сомневаетесь?

— Нет.

— Только в честности Пташука?

— Так складывается, — сказал Децкий.

— Вы предъявляли таксистам групповой снимок?

— Да.

— Почему ж не одиночный снимок Пташука?

— Не было одиночного.

— Но ведь вы могли его сделать.

— Не догадался, — ответил Децкий.

— Кто-нибудь из соседей знал о вашем вкладе? Вы кому-нибудь говорили о нем?

— Никому.

— А кто из соседей бывал у вас дома?

— Как правило, никто.

— А вне правила?

— Соседи по лестничной площадке.

— Это у них умерла старушка двадцать четвертого июня? — спросил Сенькевич.

— Да, — кивнул Децкий.

— Она упала на лестничной площадке?

Децкий вновь кивнул.

— В какое время, не знаете?

Децкий захотел ответить: "Не знаю!", но вырвался, однако, совершенно нечленораздельный звук, какое-то хриплое карканье. Он откашлялся и сказал:

— Знаю, что утром. Но точное время не знаю. Нас не было.

— А какие соображения, Юрий Иванович, привели вас утром на Веселовское шоссе? — спросил Корбов.

— Мне хотелось увидеть место катастрофы. Не верилось, что Паши нет.

— Вам было горько за Пташука?

— Да.

— Но вы тут же поехали к таксистам?

Децкий почувствовал, что потеет. И стул начал припекать, словно заложена была под сиденье и сейчас включена Сенькевичем электроспираль.

— А Смирнов Петр Петрович — честный человек?

— Без сомнения.

— Кажется, у вас в гостях была заведующая комиссионкой?

— Да, Екатерина Трофимовна Мелешко.

— С кем она приехала?

— С приятелем. Я мало знаю его. Он, кажется, военный историк. Знаю, что коллекционирует оружие.

— Вашим гостем был также заведующий магазином «Хозтовары». Он друг вашего дома? Часто у вас бывал? Вы хорошо знаете его?

— Неплохо.

— Он — честный человек?

— Очень уважаемый человек.

— Значит, из всех близких знакомых, собиравшихся к вам на дачу, только Павел Пташук был способен на подделку подписи, воровство облигаций и похищение денег? Один он?

— Нет! — сказал Децкий. — Он меньше всех остальных. Я сам в это не верил. Это были предположения. Нашел какой-то зуд, мне доставляло утешение что-либо делать…

Мыслями пришлось делиться полтора часа, и Децкий вышел на улицу, как из операционной, — шатало, мутило, ноги не слушались, руки дрожали, в голове был полнейший сумбур. Его версия с Пашей прозвучала неубедительно, даже глупо — самого близкого друга заподозрил, а дальних — не осмелился. Не приходилось сомневаться, что следователи начнут проверять всех. А более всего саднил вопрос о старухе. И надо же, морщился от досады Децкий, каркнуть в ответ, словно из рогатки попали.

Он отъехал два квартала и остановился, не чувствуя сил вести машину; надо было прийти в себя, обдумать последствия неудачной беседы.

Еще вечером, решившись на превентивный разговор с Децким, Сенькевич постановил познакомиться с его приятелями. Встреча утвердила его в этом решении. Убежденность Децкого в непричастности знакомых к преступлению на том лишь основании, что они ехали парами, что каждый мужчина находился под надзором женщины, имел женское свидетельство в свою пользу, не казалась состоятельной. Вспыхнувшая во время беседы догадка о возможном исполнении воровства парой, об отсутствии какой-либо из супружеских пар в поезде имела не меньшее право считаться гипотезой, чем версия о вине одиночки Пташука. Децкий — если говорил правду — совершал психологическую ошибку. Однако и он сам, и они вместе с Корбовым не думали о паре. Децкий, возможно, предполагал и такой вариант, но пара защищена двойной связью. Тем более следовало составить мнение о каждой. Из дальнейших дел тут же спланировались графологическая экспертиза почерков всех гостей Децкого, изготовление фотопортретов каждого гостя-мужчины для предъявления контролеру и гражданам, которые в то утро посещали сберкассу. Некстати появилась в этой истории и старушка — соседка восьмидесяти лет. Упала разбилась; может, в то утро и было ей начертано умереть, но теперь без проверки обстоятельства ее смерти уже не обойтись. Вор торчал в квартире все утро, может быть, вечером туда пришел, дважды выходил между девятью и десятью, и как раз в это время произошла беда с соседкой. Она шла по лестнице, то есть могла разминуться с преступником, была потенциальным свидетелем. С делом Децкого связывалась вторая смерть, и это тяготило.

Следовало с чего-то начинать, и Сенькевич решил встретиться с людьми. Приглашать друзей Децкого для знакомства в отдел он раздумал сразу. В кабинете большинство людей держится напряженно, несловоохотливо, с оглядкой, и к тому же достаточного набора емких вопросов он и Корбов сейчас составить не могут; иное дело — посетить их на дому, где о характере хозяев говорят вещи и где приватная обстановка беседы располагает к пространным ответам.

Исполняя этот план, Сенькевич тотчас же по уходе Децкого направил Корбова по двум заданиям: узнать подробности падения и смерти старухи; посмотреть в отделе кадров торга личные дела директора и заведующего отделом магазина «Хозтовары». Сам же Сенькевич позвонил Екатерине Трофимовне Мелешко. По голосу Сенькевич определил, что разговаривает с дамой деловой, и в тон ей сообщил, что ему по важному делу надо Екатерину Трофимовну повидать. Собеседница сказалась нездоровой, неспособной выходить. Тогда Сенькевич попросил разрешения зайти. На другом конце провода последовала заминка, но короткая, и отвечено было: "Пожалуйста!"

Сенькевич, не задерживаясь, поехал к Мелешко. Его встретила пышногрудая, молодящаяся особа, одетая не то в халат, не то в бурнус и опоясанная толстым шерстяным платком. На вешалке он приметил фирменное джинсовое платье, за которое, как он знал, спекулянты драли двести пятьдесят рублей. Его пригласили в комнату, это оказалась просторная гостиная; приоткрытая следующая дверь показывала спальню хозяйки — широкую низкую кровать, сочного карминного цвета стены. Войдя и сев в кресло, Сенькевич удивился — квартира была богатая, обставленная явно не по средствам одинокой женщины. Мебельный гарнитур терялся в комнате, но стоил такой гарнитур три тысячи рублей, на полу лежал настоящий восточный ковер, телевизор был цветной, японский магнитофончик, небрежно брошенный на диван, стоил никак не меньше девяти сотен, на стенах висели три декоративные тарелки — антиквариат, и все, чего ни касался глаз на полках серванта, было дорогое, добротное и малодоступное.

Екатерина Трофимовна ненастойчиво предложила кофе, Сенькевич отказался; тогда хозяйка села напротив и сказала: "Слушаю вас!"

— Вы, может быть, знаете, — спросил Сенькевич, — что у Децких двадцать четвертого июня по поддельному ордеру была похищена значительная сумма?

— Да, Ванда рассказывала, и Юрий Иванович говорил.

— Меня интересует, как в то утро гости добирались в Игнатово. В частности, как ехали электричкой: все вместе? раздельно? виделись ли в вагонах? Как встретились на перроне?

— Это имеет какое-либо отношение ко мне? — удивилась хозяйка.

Сенькевич объяснил:

— Мне хочется иметь полное представление.

Екатерина Трофимовна понимающе кивнула и пустилась в довольно подробный рассказ об этой поездке, то есть, что ехала к Децким со своим приятелем в одном из средних вагонов, в поезде никого из знакомых не видели и при всем желании не могли увидеть из-за тесноты, а на перроне в Игнатово к ним первым подошел Данила Григорьевич с женой.

— А в каком часу вы встретились с вашим приятелем? — спросил Сенькевич.

В глазах хозяйки промелькнула смешинка.

— Это совершенно не может иметь отношения к вашим интересам, — сказала она.